До самого ноября 1989 года он в автобусе был почти полновластным хозяином: с человеком в форме (пусть это была даже водитель-женщина) при Гусаке не пререкались.
— В одном коммунистам не откажешь — люди знали, что такое дисциплина, — говорит он после переворота.
Однако и тогда случалось, что пассажиры его возмущали: садились в автобус с собаками без намордников, открывали без его разрешения люк на крыше и отказывались проходить в середину салона. И так далее. Подобных конфликтов я знала десятки. Или вы со своей собакой без намордника выйдете, или я дальше не еду. Отгадайте, кто выигрывал.
— Если хотят ездить автобусом — положено слушаться. А коли слушаться не желают, пускай покупают себе «жигуленок».
В его голосе злорадное превосходство: он прекрасно знает, что большинство пассажиров машину позволить себе не могут. Он держит их в кулаке.
После революции все меняется. Дисциплина, по мнению папы, жутко падает. Чем дальше, тем люди нахальнее.
— Всякое излишество вредно, — говорит он мне однажды. — И эти твои свободы!
— Мои свободы? Бога ради, это ведь и твоя свобода, разве нет?
— Ни к чему мне такая свобода.
Чуть позже выясняется: на работе произошел ужасный эпизод. Он отчитал человека, который вошел в автобус с мороженым в руке; мужик и бровью не повел, не спеша доел фунтик, а потом схватил папу за горло и сорвал с него форменный галстук.
— Путаешь понятия, — орал он на папу. — Ты не патер Малы,[35] ты водила автобуса! Ты, мать твою, шофер, сечешь? Твое дело — шоферить, и баста. Перестань же, курва, нас тут поучать и кати дальше!
Папа, разумеется, был в шоке. Ему с трудом удавалось справиться с автобусом на шоссе. Большего унижения он никогда не испытывал. Даже рассказывая мне об этом, весь трясся. При коммунистах ничего подобного с ним не случалось.
В последние годы он голосует за клерикальную партию — за лидовцев. Когда после настойчивых расспросов он неохотно проговаривается, у меня перехватывает дыхание.
— Лидовцы, папа? Я не ослышалась?
Пожалуй, республиканцы Сладека[36] и то были бы для меня меньшей неожиданностью.
— Объясни мне, папа: почему такой человек, как ты, решает голосовать за христианскую партию?
Папа мрачнеет, эта тема ему неприятна.
— Скажи мне, папа. Почему? Разве Бог как-то облегчил твою жизнь? В чем-то помог тебе?
Он смотрит на меня.
— Это мое личное дело. Нечего каждому совать нос.
Большего я уже никогда из него не вытяну.
Еще на прошлой неделе он разговаривал.
— Отремонтируйте наконец квартиру! Толкую вам все время…
Он раздраженно машет рукой, недовольный моей кажущейся беспомощностью.
— Займусь этим, папа.
— Деньги у тебя есть — чего же ты ждешь?
Сама не знаю. Об этом ремонте говорим уже годы, но всякий раз дальше планов дело не идет. В мебельных студиях надо мной уже смеются. Сапожник без сапог. Каждый раз беру у них новый каталог и затем целый год не отзываюсь. Когда звонят, отвечаю откровенно, что я все еще раздумываю. Тоже мне квартирный дизайнер! Живет в обстановке вытоптанного бордового паласа, чудовищной стенки красного дерева и сарделькообразного мягкого гарнитура и все еще раздумывает! В позапрошлом году я купила Петру, сотруднику нашей фирмы, ящик испанского красного и попросила набросать для меня несколько эскизов — для меня, мол, это слишком личное дело, чтобы мыслить рационально.
— Врачи тоже никогда не хотят оперировать родственника…
Он спросил, не слишком ли я впечатлительна, и я ответила, что его опасения вполне оправданны.
— Купи себе какую-нибудь хреновую итальянскую кровать и стеклянный стол, — говорит папа. — Да хоть датский…
Под белыми щетинками усов едва заметный признак улыбки.
— Куплю, папа.
Слезы неудержимо подступают к глазам, я вынуждена отвернуться. Сестра замечает мои усилия и приходит мне на помощь.
— Стеклянный стол, — качает головой папа. — Ты когда-нибудь слышала о таком?
— Пока я не умру, ты должна приходить сюда каждый день, — сказал он мне в воскресенье.
Каждое слово дается ему с трудом. Естественно, я говорю, что он не умрет; а что еще можно сказать? Я что, должна была ответить ему: да, папа, конечно ты скоро умрешь. Лишишься абсолютно всего: своего тела, аппетита, воспоминаний, света, тепла, меня… Почему нас этому не учат? Почему мы, о господи, изучаем интегралы, одноклеточных, неорганические соединения и прочую ерунду, если потом ничего такого — кроме умения умирать — нам не понадобится? Если бы вместо одноклеточных мы зубрили правила умирания, это по крайней мере имело бы смысл.
35
Проповедник, выступавший на стороне «Гражданского форума» — движения, сыгравшего основную роль в подготовке и проведении «бархатной» революции 1989 г.