Точно так же, словно миражи в пустыне, в разных точках города обозначились купола и колокольни давно взорванных церквей. Но выяснить, действительно ли храмы возродились «по-настоящему», или это только обман зрения, возможности пока не было.
Вайсфельд не рисковал посылать своих ребят в дальнюю, явно рискованную разведку. Они и свою-то территорию обороняли с большим трудом. На второй и третий день катаклизма предпринимались неизвестными людьми явно целенаправленные и скоординированные попытки взять здание штурмом, но неожиданно мощное огневое противодействие их образумило. Больше мародеры не возвращались, но гарнизон не терял бдительности. В чем Андрей убедился на собственном опыте.
Герману Артуровичу и большинству его сотрудников вообще повезло. Во-первых, когда исчезло здание Дома Советов, а заодно и находившееся поблизости общежитие педагогического института, тоже послевоенной постройки, в музее был санитарный день, посетителей не пускали, а персонал весь был на работе.
Шок, разумеется, имел место, но общей паники удалось избежать.
Само же полуторастолетнее здание, в целом (как я правильно сообразил) трехэтажное, но сзади имевшее еще три дополнительных цокольных этажа, выстроенное разомкнутым с восточной стороны квадратом, вполне годилось в качестве крепости. Занимавшее целый квартал, с двухметровыми стенами, забранными прочными решетками окнами, подвалами в несколько ярусов (строилось как Торговые ряды богатым местным купечеством по образцу ГУМа, но чуть поскромнее), внутренним двором, трехметровой, тоже каменной, оградой и весьма солидными воротами. Танк проломит, конечно, а с налету не возьмешь. Здесь, в сравнительной безопасности, можно разобраться в происходящем и пересидеть смутное время.
Гарнизон составили около полусотни научных сотрудников, смотрителей, шоферов, слесарей, электриков и плотников, да еще было несколько студентов исторического факультета, помогавших монтировать очередную выставку. Они же первые выбрались на разведку, покрутились по центру, привели с собой еще человек двадцать друзей и подруг, кого встретили поблизости.
Оружия для самообороны в фондах музея было сколько угодно, а вот насчет патронов — плохо. Точнее — почти никак. И тут молодежь нашла выход. По ту сторону ныне опустевшей площади располагались корпуса военного училища. Ребята сбегали, разыскали приятелей-курсантов, и те, пользуясь общим разбродом и беспорядком, нагрузили полный кузов бортового «уазика» ящиками с патронами. Да сами и привезли. Самых нужных, трехлинейных, образца восьмого года. Заодно договорились об огневой поддержке, если потребуется, и вообще о дружбе и взаимопомощи.
Училище представляло собой столь же старинное и прочное, как и музей, каре корпусов, более чем по сотне метров длиной каждый, с многочисленными подсобными и складскими строениями внутри, собственным стадионом, каштановым парком с эстрадой и танцплощадкой, куда так любили ходить студентки в поисках женихов. И все, почти без исключений, находили.
— Там тысячи полторы курсантов, солдат и офицеров. Если катаклизм больше наш район не затронет, с их помощью надеемся выжить…
Это директор объяснял мне, когда мы уже поднялись на третий этаж и через полукруглое, от пола до потолка окно в зоологическом зале я сам увидел и площадь, и мрачные стены училища, похожие на Трубецкой бастион Петропавловки, и пугающую, в свете всего услышанного, панораму центра города с зияющими прогалинами на месте бывших новостроек.
— Вон видите, там, слева, по улице Дзержинского, — указал Вайсфельд, — было Управление внутренних дел.
Я увидел. Ничего особенного не представляющий в архитектурном смысле двухэтажный дом в окружении небольших старинных особнячков. Позади него — густой не то парк, не то роща.
— Его сорок лет достраивали и перестраивали, там в итоге целый «Пентагон» получился, с семиэтажной башней в центре, а сейчас снова — гостиница Пахалова в первозданном, тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, виде. И где теперь милиционеры, уголовные дела, оружейные склады и все прочее? — без особых эмоций, почти академическим тоном спросил директор. — А вы говорите — властные структуры!
— Так значит, предполагаете, что вас накрыло… каким примерно годом?
— Частично от тридцатого до сорокового, частично — послевоенные до пятьдесят седьмого. А если железная дорога — не мираж, так это уже между девятьсот десятым и семнадцатым. Я же здесь всю жизнь прожил, после двадцатого года все помню, каждый дом, каждый проходной двор, по фамилиям и в лицо всех тогдашних известных людей. Одно время — каждую машину по номеру и водителя по имени знал. Музеем тридцать лет заведую. В оккупации тоже был. Кстати, — вдруг озарило его, — почему оккупация пропущена? Если б еще немцев сюда, да потом бои за освобождение — это ж вообще представить невозможно, во что город превратится…