— Я постараюсь, чтобы это случилось поскорей… — обещает он. — А теперь я пойду, не то опять засну. У тебя так хорошо…
На улице Илмар нигде не обнаружил притаившегося шпика. Никто за ним не следил. Он вынудил противника проявить сдержанность и сбавить темп. Но было покончено со сдержанностью другого человека.
ПЯТАЯ ГЛАВА
В шторе была крохотная, величиной с конопляное зерно, дырочка, но солнце ее нащупало, и сверкающий луч света протянулся от окна до двери темной спальни. Ирене он напоминал золотую проволоку, косо натянутую в пространстве; мириады пылинок роились в струне света, и достаточно было легкого дуновения, чтобы внести в это роение хаос, внезапное возмущение — мгновенно тысячи мельчайших частиц материи взмывали вверх, а тысячи других устремлялись вниз, и долго, долго не наступал покой в этих взбудораженных крошечных мирах. Это была катастрофа, рушились судьбы и жизни, происходило нечто сокрушительное в мировой истории мельчайших субъединиц. И если одно-единственное дуновение человеческих уст способно было вызвать такое, то человек воистину могуч, он гигант, вершитель судеб, чуть ли не господь бог. Сей факт льстил самолюбию человека; в трудную минуту, когда его самого пригибала к земле еще большая сила, ему следовало подумать о своем могуществе, и дух его тотчас воспрянул бы в гордом ликованье. Отчего он не мог этого сделать? Неужто потому только, что во вселенной все было относительно и не существовало ничего абсолютно великого или малого? Повсюду и всегда было еще большее или еще меньшее, и судьба ему была определена в соответствии с размером. Так проявлял себя некий закон высшего согласования, он же и определял всему сущему радости и печали, счастье и боль, замыслы и воплощения.
Ночью Ирене плохо спалось, и теперь она донимала себя самокопанием. Прислушивалась, как в дальнем конце квартиры служанка гремит посудой, и размышляла над своей жизнью. Такие мысли редко приходят в голову, потому что они опасны, и каждая живая тварь инстинктивно избегает всего, что может угрожать ее спокойствию и благополучию. Но если уж начнешь об этом думать, то никуда от этих мыслей не денешься и не скажешь: мне они не по душе. Нет уж, дудки, теперь придется додумать до конца, зачастую на беду себе самому. Увядшая красавица боится зеркала, неизлечимо больному приятней выслушивать ложь родни, чем правду врача. Потому что все мы желаем себе всего наилучшего. Бездна пугает нас…
Как же получилось, что Ирена начала размышлять над своей жизнью? Довольно просто: она оказалась на роковом перепутье. Два противоположных, взаимоуничтожающих стремления раздирали ее. Причина? Пустячная! Вчера ее поцеловал один человек, и ей показалось, что его поцелуй был искренним, настоящим. Она тоже поцеловала, и ее поцелуй тоже не был подделкой — впервые с тех пор, как Ирена познала жизнь. Ее изумило неожиданное открытие: у нее тоже есть то, что называют сердцем. В первый момент было не ясно — приятен ей этот удивительный факт или нет. До сих пор все было хорошо и просто — она слушала голос своего рассудка, делала все, что возложено на нее жизнью как долг, и не знала, что такое конфликт со своей совестью. Потому что у кого нет сердца, у того нет и совести. До сих пор ей было незачем сомневаться в правоте своих поступков: хорошо ли то, что я творю? Она делала то, что от нее требовалось, стало быть, полезное, нужное дело, а все полезное, нужное и есть хорошее. Тем более что за это платили, вознаграждали жизненными удобствами и славой незаурядной женщины. Еще никогда ее поступки не оказывались в противоречии с ее влечениями.
И вот все стало иначе. Отсюда и резиньяция, разброд и подавленность в мыслях. Она боялась за того, кто подлежал уничтожению, — впервые в жизни она этого не желала. Так вот какова она, любовь! — это бессилие в отношении самой себя, это жалость к другому человеку, это страх за его судьбу и пожелание ему всего того, что самой кажется хорошим. И что получить в обмен на все это? Да и вообще, хотела ли она что-нибудь получить? Странная, доселе неведомая ей непритязательность вселилась в Ирену. Она могла бы сделать хорошее для этого другого, отдать ему все, что имела, и не ждать благодарности. Впрочем, еще вопрос, любовь ли все это — подобные чувства ведь ей неведомы. Поговори она на эту тему с людьми сведущими, они, возможно, поднимут ее на смех. Она ни на минуту не могла себе вообразить, что осмелилась бы кому-то об этом рассказать. Ерунда какая-то… Сущее ребячество, и все-таки не было сил отвести это от себя. Потому что человек, пробудивший в ней это чувство, тоже был непохож на тех, кого она знала до сих пор. Был он лучше или хуже тех других — этого она не знала да и не желала знать, и чем именно он отличался, она сказать не могла. Но что-то было. Может быть, юношеское безрассудство, трагическое молодечество или же беспредельное доверие к тому, кого более всего следовало бояться. А быть может, они одурачивали природу, обманывали инстинкт? Илмар себя вел словно охотничий пес, повстречавший волка и принявший его за собрата по собачьему племени. Они бок о бок бежали по дремучему лесу опасностей, все глубже во тьму чащобы, и пес не подозревал, что увязался за зверем, способным в любой миг его растерзать, но и зверь словно позабыл, что с ним рядом бежит чужак из ненавистного племени. В этом было обоюдное отрицание природы. А что если у обоих однажды проснется изначальное разумение вещей?