— Я знаю, что меня ждет, позволь я вам довести до завершения ваш замысел, — начала Ирена. — Если бы все зависело только от вас, то есть от двоих из вас, то мне отсюда живой уже не выйти. Хоть вы еще и не объявили приговор, но он может быть только один. Ведь так? — усмехнулась она.
Цауна кашлянул и в некотором замешательстве переглянулся с Савелисом. Илмар слушал очень внимательно, он был в не меньшем смущении, чем его товарищи, но его смущение было радостным — изумление, преисполненное надежды.
Не дожидаясь ответа, Ирена продолжала:
— Вы полагаете, что продолжение этого заседания и его исход больше не зависят от вас и от меня и что теперь над нами довлеет рок. Не малодушно ли это — признать свое бессилие и отдаться во власть обстоятельств? Для чего же человеку дан разум, если он им не пользуется? Судьба… до сих пор она действительно играла нами, но сейчас настал момент положить конец ее капризам и самим взять вожжи в свои руки. Быть может, вам это придется не по вкусу, но тем не менее вы это сделаете, и результат заседания будет совершенно иным, чем вы предполагаете.
— Вы уклоняетесь от темы, — напомнил Цауна. — Говорите по существу дела, о своих поступках, по мне так хоть о своей правоте, если таковая в вашем воображении еще может существовать. И по возможности яснее, потому что ваши мистические фразы нас не интересуют.
— Я понимаю, вы торопитесь… — Ирена опять улыбнулась. — Ну хорошо, я буду говорить по делу, о своей правоте, потому что не будь ее у меня, я сегодня вечером не сидела бы здесь и не рисковала жизнью.
— Вы сидите тут не по своей воле, а потому что не знали, что вас ждет, — сказал Цауна.
— Да дай же сказать, что ты все время перебиваешь, — нахмурился Илмар.
— Ладно, ладно, раз не хотите, буду молчать… — обиделся Цауна. — Будем простаками.
— По правде говоря, вы и есть простаки, — продолжала Ирена. — Но об этом потом. Теперь попытаюсь выполнить ваше пожелание и буду говорить о своем деле. Раньше вы сами же сказали, что моя вина заключена в одном маловажном обстоятельстве. Вы не упрекали меня за то, что я работала в интересах жандармерии, что расследовала вину Вийупа в конкретном случае убийства и выдала его органам правосудия. Моя большая и непростительная ошибка заключается в том, что я погубила Вийупа лжесвидетельством — о его планах покушения. Да, это была действительно страшная ошибка, и я о ней сожалею, потому что я не желала, чтобы Вийуп понес более суровое наказание, чем предусмотренное законом за совершенное им преступление. Черепов мне ручался, что это всего лишь форма, пустяк, и в деле Вийупа он будет иметь мизерное значение. Я даже спросила, какой приговор ожидает Вийупа, и Черепов уверил меня, что от силы — несколько лет каторги. Еще он сказал, что если убийству барона А. не придать политического мотива, то оно будет признано тяжким уголовным и Вийупа приговорят к более тяжкому наказанию. А так на каторге его поместят среди политических, и он свой срок отбудет в сравнительно приличном обществе. Я себе представила, что оказываю Вийупу услугу, и потому согласилась дополнить мои показания несколькими выдуманными фразами. Лишь позднее я поняла истинное значение этой приписки, но тогда приговор был уже приведен в исполнение, и я была бессильна что-либо исправить. Ошибка моя огромна, она роковая, но я же не хотела этого. Меня обманули, и чтобы я не могла сорвать замысел Черепова, меня на время процесса отправили за границу. После этого Черепова повысили в чине, и лишь теперь я узнала, для чего ему так необходимо было представить дело Вийупа как политическое. Вы можете мне верить или не верить, но все, что я вам сказала, — правда. И если это так, то кто же настоящий виновник и кому сегодня надо бы сидеть здесь на скамье подсудимых? Я была только оружием в руках другого. Кто же заслужил более тяжкое наказание: оружие или тот, кто его употребил?
— Сознательно или несознательно, но вы причинили зло и нанесли вред не только Вийупу, но всему нашему делу, — сказал Цауна. — Конечно, если бы эти факты оказались достоверными и мы своевременно узнали о них, то, возможно, мы оставили бы вас в покое и избрали целью нашей мести Черепова. Теперь же дело зашло столь далеко, что изменить его ход невозможно. Черепов никуда не денется, дойдем и до него, но и вас помиловать мы уже не можем. Потому что вы знаете слишком много — в этом ваша беда. Никому не дано что-либо знать о нашем деле, а если кто-то знает, то в этом его преступление, и мы из чистой предосторожности должны сделать так, чтобы осведомленный больше не знал ничего.