— И как ты выжил в этом… ужасе?
— По грехам и награда, — генерал помрачнел, и нехотя ответил. — Каша и хлеб, квашеная капуста — на огороде сам ковырялся. Я ведь для крестьян помещик их бывший, не обижали, в избе-читальне уроки вел. Супруга меня давно оставила, сына Алексея большевики в двадцатом году расстреляли, хотя он химик, а никакой не царский офицер. Двое внуков с невесткой потерялись в лихолетье гражданской войны — так и не нашел их. Почему меня не казнили — не понимаю, ведь я для победивших большевиков приверженец «старого режима». Наблюдали постоянно, но и только…
— А ведь ты говоришь о том, как о пережитом времени, а не о наваждении, и как бы сам жил в столь устрашающем прошлом, которое ведь грядущее для нас всех. Не хотела бы — но поневоле поверишь, я ведь тебя давно знаю, а такого ужаса не придумаешь, в нем долго пожить надобно.
Княгиня говорила тихо, голос у нее чуть охрип, подсел как-то. Оживленное прежде лицо осунулось, искрящиеся глаза потухли, словно сама жизнь перестала играть всеми красками — наступило «хмурое утро», если так можно назвать то, что сейчас он видел. Сейчас они перешли на доверительное «ты», что иногда делали до войны — супруг Зинаиды Николаевны в таких случаях именовал их в шутку «заговорщиками».
— Я сам уже не знаю, и места себе не нахожу — вроде я там жил, чуть ли не каждый день «Смуты» могу вспомнить, даже что ел. И как в лицо плевали и прикладом по спине били. Не могло же это все за час просто так предвидеться, пока по льду Байкала возок ехал, а я задремал. Но ведь судьба «Петропавловска» и «Рюрика» отнюдь не случайна, и императрица скоро родит смертельно больного наследника, которого нарекут Алексеем. А ведь их потом всем семейством расстреляют — ужасную кончину все примут…
Генерал осекся, понимая, что подробности приводить не стоит. А он знал — встретился случайно в двадцать третьем году с очевидцем, тот даже похвалялся, что двух царевен штыком добил, в грудь втыкая — а из-под порванного платья жемчужины от ожерелья посыпались, спрятанные. И можно было подумать, что лжет этот негодяй, нет, кои какие детали указал, что явно свидетельствовали о сказанной правде. Пусть даже в нее поверить трудно, в здравом рассудке пребывая.
— А какая у нас судьба будет, ты не знаешь?
— Покинете Россию в восемнадцатом году, это все что до меня доходило — во Францию уедете, и сын Феликс с вами с супругой княгиней Ириной Александровной, дочерью великого князя Александра Михайловича…
— Так она еще ребенок, ей девять лет всего!
— Так перед войной с Германией повенчались, за полгода. Внучку тебе родила, тоже Ирину, а там меня командующим фронтом назначили.
— А старший мой сын Николай? Что ты глаза отводишь? С ним что-то случилось — большевики казнили?
— Нет, — обманывать княгиню ему не хотелось, но и правду говорить не стоило. Но все же нужно сказать, иначе доверия не будет.
— Видишь ли, твой Николай скоро влюбится в старшую дочь флигель-адъютанта графа Гейдена…
— Марину? Ей ведь еще пятнадцать, а разговоры уже пошли с «душком», сам знаешь, на поведение смотрят. Я решительно против такой партии, думаю, мой Николай сделает неправильный выбор.
— Он безумно влюбится, они будут тайно встречаться. Но так как против брака была не только ты, но и мать Марины, ее выдали замуж за графа Арвида Мантейфеля, конногвардейца. Но твой Ники продолжал тайно с ней встречаться и получил вызов на дуэль от оскорбленного мужа — это произойдет через четыре года, день в день — получит пулю в легкое и умрет в муках.
— Гадина! Гадина! Женщина, если любит, никогда не поставит дорогого ей мужчину под пулю! Слышишь — никогда! Она отомстила ему, мерзкая тварь! Двоих под погибель подводила, сука! Потому-то замуж за графа вышла, и грех прикрыть, и натравить!
Никогда Алексей Николаевич не видел княгиню в такой ярости, с блестящими от гнева глазами, в которых стояли слезы. И все прекрасно понимая, неловко поклонился и молча вышел из салона, уйдя в предоставленные ему апартаменты, что занимали три обычных купе, и состояли из спальни и кабинета. Стащил китель, приказал не беспокоить до утра, уселся в кресло и впервые в жизни много, взахлеб курил, пока не нагрянули сумерки короткой летней ночи. И вздрогнул, когда неожиданно открылась дверь. Повернулся и обомлел, не зная, что сказать. В купе стояла Зинаида Николаевна, сбросившая с плеч домашнее одеяние — через прозрачный пеньюар просвечивалось нагое тело, крепко сбитое и тугое, которое нисколько не испортили многократные роды. Княгиня сохранила девичью красоту стана — недаром считалась в свете лучшей плясуньей.