— А какой же ты был?
— Положительный. Между прочим, вашу Диану видели с молодым человеком.
— Ты невозможный брюзга и сплетник! Удивительно, что строже всего к женщинам относятся мужчины, у которых рыльце в пушку. Почему это так?
— У меня не в пушку.
— Нахал! Тебе полегчало?
— Да, начал выздоравливать. Еще глоток — и от болезни не останется и следа.
— Лечись, лечись! Я подолью.
Ему не хотелось кофе. Но нельзя же было уйти из кухни, не заполучив эту бумажку.
— Спасибо, Юленька!
Нет, Сосновского не зря называли везучим. Он–таки дождался телефонного звонка. Юля выскочила из кухни, а Борис наклонился над мусорным ведром и вытащил промокашку со следами помады. Пока Юля вернулась, он успел уложить листок между страницами записной книжки.
«Знала б Юля, зачем я приходил!..
— Прости, Юленька. Ты меня вылечила, а дела не ждут…
В криминалистической лаборатории, как всегда, было много работы.
— Ниночка, не в службу, а в дружбу.
Молодая женщина оторвалась от микроскопа и посмотрела на Бориса большими, слегка подведенными глазами. Под белым халатом проступали узкие погоны.
— Что тебе, Боря?
— Ниночка, как у Шекспира — быть или не быть. Помнишь окурок, найденный возле сбитого машиной Живых?
— Конечно.
— Взгляни–ка, не одна ли у них хозяйка?
— Тебе срочно?
— Очень, — сказал он, подумав: «Отрежу эту фантазию сразу, и дело с концом».
Борис вышел в коридор и прошелся из одного конца в другой, дожидаясь результата. Над дверьми были закреплены круглые часы. По ним, вздрагивая, прыгала секундная стрелка. Боб присел на подоконник.
«Предположим, что анализы совпадут. Что это будет означать? Что Диана убила Живых? Зачем?» Он и сам не знал толком, зачем ему доказательство того, что окурок и бумажка принадлежали одному человеку.
— Борис! Ты похож на Гамлета, покрасившегося перекисью водорода.
— Гамлет, как датчанин, наверняка был блондин. Ниночка, не томи! Что получилось?
— А что тебе больше хочется?
— Пойти с тобой вечером в кино.
— Больше ничего?
— О других желаниях я говорить стесняюсь. Меня слишком хорошо воспитывали в детстве.
— Пошляк! Но, может быть, я и соглашусь пойти в кино. Во всяком случае, с тебя причитается. Помада одна и та же. Слюна тоже. Рад?
— Немного ошеломлен.
— Не увлекайся. В городе наберется не одна тысяча женщин, предпочитающих такую помаду.
— Но только четверть из них имеет одинаковую группу крови, и еще меньше водят машину!
— Круг сужается, сказал бы Шерлок Холмс. Спасибо, Нинон. Пожалуй, я приглашу тебя не в кино, а в театр. В оперу.
Профессор Филин держал свою машину в институтском гараже. Борис пересек полгорода и примчался туда, замирая от волнения. «А что, если машины нет?» И напрасно волновался. Он увидел синюю «Волгу» еще со двора. Она стояла на цементном полу, поблескивая недавно отмытыми стеклами. Других автомобилей в гараже не было. Рабочий день не кончился.
Сосновскому хотелось немедленно устремиться к машине, но не следовало вызывать подозрений и ненужных толков. Поэтому он принял равнодушный вид и подошел к молодому парню, не то шоферу, не то механику, что латал старую камеру, сидя в дверях.
— Здорово, браток! Женьки нету, что ли?
Женькой звали одного из институтских шоферов.
Борис беседовал с ним о Хохловой, которую тот возил в банк.
— В отъезде.
— Жаль… У меня к нему дело одно было. Ну да ладно. Это не его тачка?
Боб ткнул пальцем в «Волгу».
— Нет, нашего зама.
— Ничего кабриолет.
Сосновский небрежно приблизился к автомобилю. Свет в гараже не горел, и рассмотреть незначительную царапину было трудно. Да Борис и не ее высматривал. Сбив человека, нельзя не оставить на машине хоть небольших повреждений, вмятин. Однако вся передняя часть «Волги» выглядела так, словно она только что сошла с заводского конвейера. Борис провел ладонью по ровной поверхности…
В кабинете Филина в тонкой рамке висел фотоснимок роденовского «Мыслителя». Профессор поймал взгляд Мазина.
— Прекрасная скульптура. Вам нравится? Человек всегда полноценнее, когда ощущает искусство. Если б вы видели оригинал! Я видел его в Медоне, на могиле Родена. Но я отвлекаю вас от дела, Игорь Николаевич, хотя права на это не имею ни малейшего.
За окном темнело. Филин согласился принять Мазина в конце рабочего дня. В институте было непривычно тихо, и голос профессора, бодрый, глуховатый баритон, звучал громко и подчеркнуто непринужденно.
— Итак, вам все еще не удалось найти преступника?
— Не удалось, — вздохнул Игорь.
— И вас ругает начальство?
— Терпимо.
— Ну, тогда жить можно. А что вы хотели узнать от меня? Ведь я, кажется, исчерпал свои возможности.
— Меня, профессор, сейчас интересует не столько сейф, сколько смерть Кранца.
— Вот оно что! Мне рассказал Константин Иннокентьевич. Я его очень плохо знал. Видел всего один или два раза. Я полностью к вашим услугам.
— Непонятного для нас в смерти Кранца больше, чем понятного. А тут этот несчастный случай с Живых…
— Думаете, несчастный случай?
Мазину не хотелось говорить всего. Он пожал плечами:
— Его сбила машина.
Филин кивнул:
— Что ж, вы рассуждаете трезво. Вы полагаете, что Кранц и Живых виделись?
— Есть косвенные данные…
— Простите, я не хотел касаться вашей технологии. К сожалению, я не знал хорошо и Живых, хотя видел его чаще, чем Кранца. Он помогал нам обеспечивать раненых продовольствием и был связан непосредственно с Константином Иннокентьевичем. Потом попал в облаву и был арестован приблизительно за месяц до ликвидации госпиталя. В целом это малопривлекательная фигура. Знаете, во время войны на поверхности иногда оказываются люди не подлинно мужественные, а, я бы сказал, лихие. Они могут проявить отвагу, но это зависит от обстоятельств. Если повезет, остаются ходить в храбрецах. Однако, попав в серьезный оборот, могут сломиться, По–моему, Федор из таких. Как почти каждый русский, он ненавидел оккупантов и старался нанести им возможный ущерб, но настоящего идейного стержня в нем не было. Отсюда и его трагедия. Не попадись Федор в гестапо, он остался бы обыкновенным человеком, нормальным. Но там его надломили. В итоге — алкоголизм и все остальное. Кстати, к вашей теории о том, что Кранц виделся с Живых. Не мог ли Живых убить Кранца?
— Живых?
— Да! Психологически это весьма вероятно. Ведь Кранц работал на немцев! Возможно, что он лично сыграл в судьбе Живых роль роковую. Отсюда стремление отомстить виновнику всех бедствий. А опустившийся, затуманенный наркотиком человек может выбрать только самое примитивное решение — удар ножом. По–моему, чтобы ударить человека финкой в спину на стадионе, нужно иметь ту самую лихость без достаточного интеллекта, о которой я говорил. Ну, как вам показалась моя версия?
— Психологически она привлекательна.
— Однако вас не убедила?
— Мне кажется, что если бы Кранц был человеком, погубившим Живых, он не пришел бы к нему в дом.
— Да, вы правы.
Профессор улыбнулся, согнав с лица усталость:
— Я дилетант, и вы легко нарушили мои построения. Прошу прощения, я постоянно забываю о том, что спрашивать должны вы и делать заключения тоже. Мое же дело — заготовка глины для ваших кирпичей. Уж извините привычку старшего учить молодежь.
— Что вы, Валентин Викентьевич! Ваша гипотеза интересна. Вы несомненно правы, когда считаете, что человек вроде Живых способен на убийство такого рода. Вообще–то это самая непонятная фигура. Оказалось, что он имеет определенное отношение к истории с вашим сейфом.
— Ого! Не слишком ли?
— Живых был знаком с Зайцевым, бывал в институтском доме.
— В нашем доме? — переспросил профессор.
— Да, в подъезде, где живут Хохлова и Устинов, только, кажется, этажом выше.
Филин улыбнулся:
— Надеюсь, мой сейф не ограблен?