— Привет, старик! Видал? Вот это да! Штука — два очка!
— Приветствую вас, Илья Васильевич. Здравствуй, Боря! Торжествуешь?
— Я вполне. А капитан хмур и сосредоточен. Он вчера дежурил на стадионе, а там зарезали какого–то пьяницу. Даже не до смерти, но Илье Васильевичу его жалко. Говорит, всю радость испортил.
— Да брось ты, Борис Михайлович, шутить. Что же тут хорошего, если человека ножом ударили?
— Наверно, он болел за «Динамо».
Пустовойтов смотрел на Сосновского осуждающе.
— Что там стряслось? — спросил Мазин сочувственно и тут же пожалел, потому что капитан любил рассказывать подробно, а Игорь торопился в институт.
— Странный довольно случай, Игорь Николаевич. Раненого мы обнаружили в парке. Знаете, вправо от центральной аллеи. С ножевым ранением под левую лопатку. Сразу после матча.
— Как же он объясняет?
— Да никак пока. Был в бессознательном состоянии. Сейчас в больнице, но поговорить нельзя.
— А кто он?
— Тоже неизвестно. Не нашли документов.
— Пьяница! — вмешался Борис. — Двинул после матча с дружками победу праздновать. Там же забегаловка рядом… Вот и не поделили что–нибудь.
— Он не похож на пьяницу. Человек, видно, интеллигентный.
— Сейчас интеллигентные так хлещут…
— Да и следов драки не заметно. Потом удар очень уж расчетливый.
— Ладно, Илья Васильевич. Придет в себя — расскажет.
— Одна надежда. Следов–то не сохранилось. Там столько людей вчера прошло!
В летние дни набережную переполняли гуляющие, однако сейчас, когда осень устоялась, людей здесь было мало. Мазин поднялся по бетонной лестнице и с трудом приоткрыл массивную дверь.
— Вам кого, гражданин? — спросил его вахтер тоном человека, которому никогда не надоедает ощущать власть, пусть минутную, над ближними, и Игорь подумал, что этот небритый страж с маленькими подозрительными глазками, наверно, ни за что не согласился бы на другую, даже высокооплачиваемую работу.
Он достал удостоверение и протянул вахтеру. Тот изучил его, зачем–то шевеля губами, и возвратил, смягчив немного выражение лица.
В бухгалтерии были посетители, и Мазин успел осмотреться. Он сразу понял, кто здесь Устинов, а кто Зайцев, и узнал Хохлову. Это не составляло труда, хотя по материалам дела он и представлял их несколько иначе. Так, Устинова он представлял более пожилым и ростом пониже, неприметным служащим в нарукавниках. Тот действительно носил нарукавники, однако никак не походил на старика. Это был крепко сбитый круглоголовый человек с открытым скуластым лицом, на котором прочно сидел небольшой мясистый нос с синеватыми прожилками. Только эти прожилки и напоминали о возрасте главного бухгалтера. Выглядел же он гораздо моложе своих шестидесяти лет. Голая бугристая голова его была гладко выбрита и крепилась с туловищем короткой толстой шеей, но повернул Устинов ее легко, без всякого напряжения:
— Вы ко мне, товарищ? Сию минуту. Присаживайтесь пока.
Мазин сел, а Устинов опять легко обернулся к человеку, с которым прервал разговор, и продолжал:
— Скажите лучше, побаиваетесь, а?
Тот замахал тонкими руками:
— Почему это я побаиваюсь? Вы же меня знаете и я вас знаю… Но у нас же стенгазета, а не «Известия»!
Вмешался Зайцев:
— Это точно. В «Известия» вас бы не взял никто.
Тонкорукий обиделся:
— Я, между прочим, инженер, юноша.
— А вы знаете, что сказал Некрасов об инженерах? Он сказал: инженером можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.
Стенгазетчик взорвался:
— Не вам меня учить, молодой человек!
Зайцев нервно захохотал.
Он больше походил на своего двойника, собранного Сосновским по кусочкам и хранящегося в толстой папке с надписью «Дело». Но и в нем не было ничего криминального. Обыкновенный парень из тех, кто не в ладах со спортом и в институте всеми способами отвиливает от физкультуры. Пожалуй, неряшлив. Мазин заметил небритые щеки и оторванную пуговицу под галстуком. Желтоватое лицо неприятно оттеняли темные пятна под глазами. Но когда Зайцев говорил, глаза ядовито оживали, и лицо не казалось болезненным.
Стенгазетчик снова обратился к Устинову:
— Давайте, Константин Иннокентьевич, вернемся к разговору о вашей заметке попозже. Сейчас обстановка не совсем подходящая.
— Как вам будет угодно.
Мазин проводил инженера взглядом и повернулся вместе со стулом:
— Критикуете, Константин Иннокентьевич?
— Немножко. А вы, собственно, — по какому вопросу?
— Да все по тому же…
И постучал ногтем по железной стенке сейфа.
— А… вот что. Так сказать, свежие силы…. — почти процитировал он Скворцова. — Крепкий орешек оказался? Не разгрызете?
— С вашей помощью надеемся.
— Да мы уж и не знаем, чем помочь.
— Елена Степановна два месяца помогала…
Это снова вмешался Зайцев. Однако Игорь смотрел не на него, а на Хохлову.
В молодости она была, наверно, красивой, но с тех пор прошло много лет, и если теперь волосы Елены Степановны были заботливо уложены и даже слегка подкрашены, а щеки припудрены, то делалось это, как понял Мазин, не для того чтобы привлечь внимание, а скорее наоборот, чтобы не привлекать его, не напрашиваться на сочувствие, лишний раз напоминавшее о пережитом, о том, что нужно было забыть, как не раз уже приходилось забывать и перешагивать через боль в не очень удачной жизни.
Игорю предстояло еще многое узнать об этих людях. Он пришел, чтобы сделать маленький первый шаг. И, понимая, что путь будет длинным, приготовился не обольщаться результатами первого шага.
— Здесь все по–прежнему? Мебель? Ваши рабочие места?
— Даже родинка у меня на щеке, — опять спаясничал Зайцев, и Мазин снова ему не ответил.
Он посмотрел в окно, отметил, что вблизи нет ни карниза, ни водосточной трубы, ни пожарной лестницы, по которой можно было бы проникнуть в комнату, взглянул на двухтумбовые канцелярские столы, безобразный сейф, не оправдавший своей показной мощи, и задержался взглядом на маленьком телефонном столике, покрытом выгоревшей плюшевой скатертью. Когда–то скатерть была синей, даже темно–синей: об этом можно было догадаться, потому что рядом с телефоном сохранилось яркое прямоугольное пятно.
Наверно, летом, когда солнце выбеливало скатерть, здесь что–то стояло.
— Что тут было? — спросил Мазин, положив руку на пятно. Спросил не потому, что пятно наталкивало на смелые идеи (он уже знал, что они не так часто совпадают с истиной), а потому, что не собирался возвращаться в эту скучную комнату. — Что стояло на этом месте?
— Мой радиоприемник, — сообщил Зайцев.
— Ваш личный радиоприемник?
— Личный. Частная собственность.
Тон Зайцева не злил Мазина. Ему приходилось беседовать и не с такими задиристыми.
— Слушали музыку в обеденный перерыв?
— Иногда и в рабочее время!
— Классику или джаз?
— Частушки в основном. Народное творчество.
— Хорошее дело. Кто же не выдержал? Вы или приемник?
Ему показалось, что Устинов собирается что–то сказать, но Зайцев ответил раньше:
— Решил спасать имущество. Раз уже тут начали…
— Вы хотите сказать, что забрали принадлежавший вам радиоприемник, который стоял на этом столике, после хищения?
— Так точно. Запишите в протокол.
Да, комната дала немного. Люди в ней тоже. Зайцев слишком болтлив, Устинов, наоборот, чересчур солиден, но оба мало похожи на дерзких грабителей.
— Извините за нескромность, товарищ… Как я понимаю, к раскрытию тайны вы еще не подошли?
«Раскрытие тайны» прозвучало смешно. «Все–таки нарукавники он не зря таскает. И не пьет и не курит, конечно».
Устинов выдвинул ящик стола, достал папиросу и неторопливо вставил ее в старенький янтарный мундштук.
— Орешек крепкий.
— Тем больше вам чести, если справитесь.
— Мы с вами, Константин Иннокентьевич, обязательно встретимся и обо всем этом поговорим. И с вами, товарищи.