— Тогда чем же я смогу вам помочь?! Я ничего не знаю. В этом моя трагедия.
Негромко звякнул внутренний телефон. Мазин узнал голос Пустовойтова:
— Игорь Николаевич, с доктором занимаешься?
— Да.
— Эксперты тебе штуку одну подбросили. На карточке план помнишь? Его рука, доктора.
— Да ну? — спросил Мазин, хотя в словах капитана сомневаться не приходилось.
— Точно. Отпечатки его и почерк, вероятно, тоже… Сейчас занесу.
Мазин опустил трубку.
— Судя по односложным ответам, речь шла обо мне? — спросил Васин.
— Не нервничайте раньше времени.
— Но я не ошибся?
— Нет. Положение осложнилось.
Паника захватывала врача стремительно. Он снова задвигался, заерзал, захрустел пальцами.
— Курить хотите? — предложил Мазин, чтобы занять его руки.
— Сами курите.
— Я некурящий. Сигареты держу для посетителей.
— А я не посетитель…
Пустовойтов бесшумно пересек кабинет и положил на стол конверт с фотоснимком и заключениями экспертов.
— Спасибо, Илья Васильевич.
Капитан молча вышел.
Васин уставился на конверт, но Игорь отодвинул его в сторону.
— Где вы живете, Михаил Матвеевич?
— В центре.
— А на Шоссейной бывали?
— Шоссейная большая.
— В доме научных работников.
— Никогда в жизни.
— Где он находится, знаете?
— Вадим показывал из автобуса.
— Так…
* * *
Мазин думал, зачем мог Васин рисовать схему для Федора Живых, но ничего логичного не приходило в голову.
— В чем вы меня еще уличили?
— Посмотрите.
Васин схватил снимок, едва не разорвав его, и рассматривал с минуту с обеих сторон. Потом бросил на стол, прижал ладони к вискам и не то зарыдал, не то расхохотался. Игорь ждал, когда закончится очередная выходка.
— Поясните, Михаил Матвеевич.
— Как я поясню? Это ж нелепо, нелепо! Вы не поверите! Получится выдумка. Вы не поверите.
— Попытайтесь!
Он немного успокоился:
— Даю вам честное слово… Было так. Я пришел к Зайцеву, а он сушит снимки. Бухгалтера портрет и этот, с Ленкиной матерью. Говорит: «Хочу сделать старухе приятное, ей нравилось фото в стенгазете». Я ему: «Осел! Это ж веревка в доме повешенного! Сейф с ключом запечатлел!» Вадька почесал затылок: «Ты прав». Разорвал снимок и бросил на пол. Ну, посидели мы с полчаса, он за бутылкой решил сбегать. Я остался, жду. Тут Федька стучится, у Фатимы отирался, как всегда. «Миша, — спрашивает, — а где институтский дом находится?» — «На Шоссейной. А тебе зачем?» — «Дело у меня, Миша». Чтоб побыстрее его спровадить, пока морфий клянчить не начал, я и нарисовал на клочке схемку. Да разве вы поверите?
— Предположим. — Эксперт отмечал четкость отпечатков на фотографии, и это согласовывалось с тем, что Васин держал в руках недосушенный снимок. — Предположим, — вздохнул Мазин и придавил заключение пресс–папье. Из форточки дуло, и бумага подрагивала, готовая сорваться и улететь. — Что вы мне ни скажете, Васин, всему я верю. Фотография ключа попала к Живых случайно… Допустим. О том, что ваш друг Вадим Зайцев похитил деньги, вы не знали. Предположим. Я даже поверил, что вы не были с ним в машине, когда Зайцев отправился в, так сказать, последний путь, хотя своей подписью в протоколе вы и утвердили обратное. Однако есть вещь, которую вы должны знать наверняка. Как друг и как врач особенно. Скажите, Васин, болел ли Зайцев эпилепсией?
Мазин не собирался удивлять доктора, но тот посмотрел на него почти с восхищением:
— Об этом никто не знал!
— Кроме вас и Зайцева?
— Мы тоже не были уверены. Я надеялся, что это временное, нервное… У него только начиналось.
— Когда появились симптомы болезни?
— С год…
— И Зайцев поделился с вами? Что вы ему сказали?
— Видите ли, я не психиатр, не невропатолог. Я не был уверен, и пытался его успокоить, считал, что это еще не наверняка.
— Он обращался к специалисту?
— Думаю, что нет.
— Почему?
— Он стыдился. Он всегда боялся неполноценности. Надеялся, что пройдет, что это от переутомления. Никому не говорил. И просил меня тоже молчать…
Устинов был в фартуке, в руке у него Мазин увидел головку луку и вспомнил, что бухгалтер — старый холостяк.
— Константин Иннокентьевич, я, кажется, не вовремя…
— Если вы согласны расположиться на кухне, я смогу закончить свое дело и ответить на ваши очередные вопросы.
— Охотно расположусь на кухне, — сказал Игорь, искренне обрадовавшись, что Устинов встретил его без бурчания.
«И к нам люди привыкают», — подумал он.
— Пахнет у вас завлекательно.
— Пельменями решил побаловаться. Магазинных, простите, не признаю. Коренной сибиряк. Грех мне полуфабрикатами пользоваться.
Говорил он спокойно, без тревоги.
— Визит мой аппетита вам не испортит?
— Зачем же? Я уже имел честь доложить вам, уважаемый Игорь Николаевич, что ведомство ваше заподозрило меня совершенно напрасно. Так что тревожиться не вижу оснований.
Кухня у Устинова была небольшая, но уютная, похожая на хорошо обжитую комнату. Хозяин, видимо, проводил здесь немало времени и следил за порядком. Все было беленькое, чистенькое, посуда расставлена на полках, и даже решетка вентиляционного отверстия над газовой плиткой тщательно протерта.
Мазин уселся на круглый табурет, наблюдая, как ловко бухгалтер закатывает в тесто комочки фарша.
— Да, многое прояснилось, Константин Иннокентьевич. Однако еще не все.
— Что ж, ищите! Вы молоды, голова у вас светлая, производите впечатление человека порядочного, вдумчивого. Значит, доберетесь до истины. А ошибка не грех. Лишь бы в ней не упорствовать.
— И вам случалось ошибаться?
— Бухгалтерское дело сложное.
— Я не о деньгах, о людях. В людях вы не ошибались?
Устинов чихнул: мука попала ему в нос. Он вытерся тыльной стороной ладони.
— Как вам сказать? В плохое я всегда с трудом верю.
— И с Кранцем так было? Или вы сразу поверили, что Кранц предатель?
— Мысли вашей еще не уловил, но отвечу: тяжко мне было разочаровываться в Леониде Федоровиче. Однако факты сильны оказались.
— Зачем он, по–вашему, в город вернулся?
Устинов пожал плечами:
— Много передумал, но разобраться не могу.
— Получается неувязка, Константин Иннокентьевич. Если Кранц выдал сокровище, почему он не был отмечен оккупантами?
— Как — не был? Да ведь газета…
— Газета газетой, а попал он сразу после этого в немецкий концлагерь. Эти сведения я в Комитете Государственной Безопасности получил. Второе. Зачем приехал к Федору, если сам его выдал? Третье. Почему выдал одного Федора, а о вас ни слова?
Устинов закачал шумовкой.
— Нет–нет, Константин Иннокентьевич, вас я не подозреваю. Больше того, именно потому, что я уверен в вашей непричастности к предательству, я и пришел.
Главбух поднял крышку с кипящей кастрюли:
— Не знал я, что Кранц был в концлагере. Иными словами, клад мог выдать и не он? Кто ж тогда? Федор?
— Возможно. Не выдержав пыток, например.
— А газета?
— Фашистов не устраивало, что фольксдойч Кранц оказался советским патриотом. Вот и оболгали его. Чтобы люди не узнали правду. Самого в лагерь, а имя его — к позорному столбу!
— Да, они на такое мастаки были, — вздохнул Устинов и начал вынимать пельмени. — Вкусно пахнет? — спросил он с гордостью, втягивая носом воздух.
— Отлично.
— Сейчас попробуем, с вашего позволения… Итак, если я правильно понял, Федор Живых вызывает наибольшие подозрения?
— Нет, не Федор, — покачал головой Мазин. — Кранц знал настоящего предателя. Но раз он пришел к Живых и даже отправился с ним на футбол, предатель не Федор…
— Остаюсь я, — проговорил Устинов.
Мазин решился:
— О кладе знал Филин.
Устинов поставил на скатерть чистую тарелку.