— Значит, деньги в яме?
— По–видимому. Я очень надеялся, что вы зацепите чемодан, когда тащили машину. Но подсказать я не мог… Насколько я понимаю, я еще понадоблюсь вам живым? Чтобы дать показания…
— Да, конечно.
— В таком случае, разрешите принять лекарство. Я не уверен в своем сердце.
Пожалуйста.
Филин потянулся к лекарству:
— Нет, нужно более эффективное.
И он в третий раз подошел к шкафу и заглянул в его внутреннее отделение. И еще раз, на этот раз в последний, они встретились глазами. И Мазин понял все. Он успел встать и перехватить руку Филина. Он сжал ее даже сильнее, чем потребовалось. Рюмка с ядом упала на ковер.
Дальнейшее Мазин помнил только кусками.
Как набирал он телефонный номер.
Как утихла музыка.
Как Боб, расставив руки, преграждая путь в кабинет, говорил энергично:
— Прошу всех расходиться по домам. Профессору плохо.
Как ничего не понимала Юля.
И как наконец приехал Дед и, взяв его, Игоря, за борт пиджака, сказал с сердцем:
— Хоть ты и молодец, но за самодеятельность я с тебя шкуру спущу!
Мазин читал записи Филина, читал, чтобы понять…
Зачем эти бисерные, аккуратные, без помарок строчки? Что толкало его переписывать их, извлекать из памяти подробности и детали, мучительно перебирать и отсеивать бессонными ночами в этом кабинете, где всегда наготове был спрятан яд? А блокнот хранился рядом.
«В мое время люди исповедовались. Теперь, как известно, бог упразднен. Еще меньше я стремлюсь уберечь от ошибок потомство. Учили многие, не избежал никто… Я обращаюсь к самому себе» Человек проходит путь в одиночестве, и я не исключение. Зачем же оправдываться перед собой? Я не оправдываюсь. Бездарное деление всего, что происходит, на добро и зло бессмысленно и противоречит природе вещей. Существуют лишь обстоятельства, поступки сами по себе не хороши и не плохи. Но они связаны в цепь, где каждое звено неумолимо тащится за предыдущим».
Игорь почувствовал фальшь. Филин не мог не думать о тех, кто прочитает написанное. Он надеялся уйти сам, но он не отказался от последнего слова…
«Те двенадцать были обречены. Некоторым из них смерть принесла облегчение. Но отравил себя я. Медленно, безотказно действующим ядом.
Я всегда знал, что придется заплатить сполна. Почему же не заплатил раньше? Почему даже сегодня всеми силами оттягиваю последний взнос? Непреоборимый инстинкт жизни. Борьба за существование, хотя моя жизнь стала тяжким существованием. И еще нежелание сдаться непобежденным. Ведь меня пока не победили!
Прав ли я был в тот день, когда вынужден был решать? У меня не было выбора. Мы собирались закрыть госпиталь. Оставалось двенадцать человек, большинство инвалиды. Я сидел в своей каморке, которую называли кабинетом. Была ночь. Было поздно. При свете каганца, сделанного из снарядной гильзы я заполнял истории болезней так, чтобы немцам не к чему было придраться. Подъехали машины: легковая и грузовик с высоким кузовом, затянутым брезентом. Я увидел их в окно и понял: за ранеными.
Ко мне пришли двое: эсэсовский военный врач — мне уже приходилось иметь с ним дело — гауптштурмфюрер Вайскопф (межу прочим, он был совсем не блондин, а напомаженный до отвратительного блеска брюнет) и Кранц — переводчик. Если бы не было Кранца… Но он был. Сидел, вытянув подбородок, и переводил автоматическим голосом:
— У господина Вайскопфа есть предписание господина коменданта о ликвидации госпиталя.
— В госпитале осталось всего двенадцать человек. Они уже не жильцы. Собственно, еще несколько дней и произойдет самоликвидация, — возразил я, хотя знал, конечно, что это никого не убедит.
— Приказ господина коменданта не подлежит обсуждению. Он должен быть приведен в исполнение немедленно.
— Вы хотите забрать людей?
«И меня, и меня», — стучало у меня в висках.
Конечно, этот эсэсовский мерзавец понял, все понял. Он смотрел на меня презрительно.
— За свою жизнь вы можете не опасаться.
Я не мог скрыть своих чувств, и он усмехнулся. Только Кранц остался непроницаемым. Он знал, что худшее впереди.
— Но вы должны оказать нам услугу.
Вайскопф заговорил довольно оживленно. Я понимал отдельные фразы. Он говорил, что я цивилизованный человек и не должен связывать себя предрассудками.
— Какими предрассудками?
Кранц набрал в себя воздух. Я видел, как у него вздулись вены на висках.
— Ликвидацию госпиталя нужно провести немедленно. Но акция должна носить по возможности гуманный характер. Не нужно стрельбы, шума, излишней жестокости. Лучше, если солдаты, которые ждут внизу, вывезут трупы.
— Трупы?
— Да. Вы сделаете раненым инъекцию.
Вайскопф щелкнул замочком футляра, который держал в руках. Там лежали шприц и ампулы. Четырнадцать ампул. Две запасные, на случай, если у меня дрогнет рука.
— Я не могу этого сделать.
Он не пришел в ярость, как я ожидал. Он понимающе дотронулся пальцами до моего плеча и заговорил убедительно:
— Я предвидел ваши возражения, но надеюсь разубедить вас. Инъекция более гуманна, чем расстрел, а раненые погибнут так или иначе.
— Но почему я?
— Так удобнее. Они знают вас и не заподозрят плохого. А появление немца вызовет панику. Для них самих лучше, если смерть придет внезапно.
— Не могу.
— Я понимаю вас, как врач врача, но приказ должен быть выполнен. — Вайскопф сдвинул рукав, посмотрел на часы. — Даю вам пять минут на размышление. Если вы решите отказаться, то разделите участь раненых.
Потом минуты три все молчали. Вайскопф обиженно— как человек, зря теряющий время; Кранц — стиснув зубы, а я… я не помню, что было со мной. Гауптштурмфюрер взглянул на часы:
— Осталось две минуты. Почему у вас отсутствует логика? Двенадцать полумертвых умрут. Зачем вам к ним присоединяться?
Он был прав. Я взял шприц.
Поняли ли раненые? Не знаю. Кажется, нет. Кто–то был без сознания, кто–то спросил — зачем? Я ответил, что это новое лекарство.
Пришли солдаты и вынесли их на носилках.
Вайскопф, приложив руку к козырьку, сказал:
— Вы поступили разумно, коллега.
Я не чувствую себя убийцей этих людей…»
Ложь! Да, он не мог их спасти, но у него был выбор— остаться с жертвами или исполнить роль палача. Нелегкий выбор, но он сделал его. И отныне должен был убивать еще и еще. Следующим стал Кранц. Ведь Кранца убил он, а не Федор. Федор только ударил ножом…
«Я знал, что Кранц связан с партизанами. Следовательно, им немедленно станет известно о ликвидации госпиталя. Наивно было предполагать, что Кранц пощадит меня, или смогут понять партизанские вожаки. Этим людям логика, здравый смысл были недоступны. Ведь они вели священную войну! Я ввел раненым яд — значит, я убил их, значит, кровь за кровь, смерть за смерть! Меня некому было защитить, я должен был спасти себя сам. Но для этого нужно было сделать так, чтобы Кранц не смог ничего передать партизанам.
Разумеется, я мог прямо сообщить в гестапо о его деятельности. Но в ту кошмарную ночь, когда немцы уехали и увезли на грузовике двенадцать трупов, а я остался наедине со страхом и отчаянием в полуразваленном и пустом здании, в ту ночь при свете чадящей коптилки я перебрал много вариантов. Я был близок и к тому, чтобы осудить себя самому. Но я отверг этот вариант. Я хотел жить, особенно тогда, когда гибли многие. Я не хотел быть среди них, разделить участь большинства. Я решил бороться за себя, за свою жизнь. Я решил быть хладнокровным и действовать только наверняка, избирая наилучший, как сейчас говорят оптимальный, вариант. А прямой донос был вариантом не лучшим. Он связал бы мою судьбу с немцами, но они вызывали во мне только страх. И я знал уже, что они не победят. Однако избавиться от Кранца было необходимо.
Я написал сначала черновик. Потом переписал, изменив почерк.
«Как мне стало известно, в городской управе работает бывший заместитель директора местного исторического музея Леонид Кранц. Считаю своим долгом сообщить, что Кранц не лоялен по–отношению к новому порядку и германским властям. Совместно с сообщниками он замуровал в стене, отделяющей здание музея от бывшей школы, исторические ценности, известные под названием «клада басилевса». Цель акции — сохранение клада до возвращения большевиков.