Подтвердить это сообщение и помочь в обнаружении и изъятии клада может ныне арестованный и находящийся в распоряжении гестапо Федор Живых, который совместно с Кранцем принимал участие в сокрытии ценностей.
Патриот нового порядка».
Утром я отправил письмо в гестапо. Я достиг своего. Кранц был объявлен патриотом великой Германии! О большем трудно было мечтать. Я получил отсрочку.
«Отсрочка»! Мне кажется, что все эти годы я считал только отсрочкой, хотя фактически это было не так. Человек не может постоянно думать об одном и том же. И я не думал. Думал об операциях, делал карьеру, женился, воспитывал дочь и надеялся, что ее минет кара за грех отца.
Но у судьбы свои категории времени и пространства. Если бы тогда, в сорок втором, мне сказали, что целых двадцать лет меня никто не тронет, я бы счел, что впереди целая жизнь, а сейчас кажется, что лет этих не было, все промчалось моментально, в секунду, и отсрочки никакой не было. Время — это такая же иллюзия, как и все остальное в нашей жизни. Реальна только смерть. Теперь я это хорошо понимаю.
Кранц настиг меня из могилы. Когда я узнал от Устинова о его смерти, меня охватило что–то мистическое. Мне было непонятно, как попал Кранц в город, откуда и как он погиб. Связан ли его приезд со мной? В его появлении я увидел перст судьбы — «Мене, такел, фарес». И ждал.
Все–таки Федор пришел неожиданно. Такое всегда приходит неожиданно, хоть жди его каждый час. Я был дома один. Мне повезло. С самого начала ни одного свидетеля.
Сначала я не узнал его. На пороге стоял опустившийся полуинвалид. Удивительно, что он смог прикончить Кранца с одного удара! Тоже везение своего рода. И для него и для меня… даже для Кранца, наверно.
— Не угадываете, Валентин Викентьевич?
— Простите…
— Чего прощать? Не так уж мы часто видались с вами. У вас судьба своя, возвышенная, а я больше низом, так сказать, по дну жизни…
— Кто вы?
— Федор я… Федор Живых. Бывший партизан–подпольщик и отважный разведчик.
Он прошел в кабинет и долго рассматривал парусник на книжном шкафу.
— Забавная штука, — сказал он наконец. — И вообще, ничего живете. Не то что я.
— Вы пришли, чтобы пожаловаться на нужду?
— Само собой. А вы чего подумали?
И посмотрел на меня нагло, понимающе.
— Я думал, что вы пришли ко мне, как к врачу.
— Именно! Как в аптеку за лекарством.
— Какое же вам требуется лекарство?
— Дорогое. Денег не хватает купить. Может, одолжите без возврата? Подкинете пару сотен?
Я отвечал, как машина:
— Не понимаю.
— Чего уж там понимать! Дрожите–то, как осиновый лист. А я ведь и не сказал ничего.
— Что вы хотите сказать?
— Да так. Был у меня человек один недавно. В гости заезжал. Кранц. Леонид Федорович.
— Не припоминаю, — сказал я.
— А он вас хорошо запомнил.
— Прощу вас объяснить, зачем вы ко мне пришли?
— Да сказал же я уже. За деньгами.
— Почему я должен давать вам деньги?
— Бросьте волынку! Кто раненых отравил? Не знаете? А Кранц знает.
Я пошел ва–банк:
— Если он знает, почему он сам не пришел ко мне? Или в другое место?
Это был трудный для Федора вопрос. Ведь Кранц–то уже не мог подтвердить его слов.
Живых посмотрел на меня мутным взглядом человека, в котором произошли необратимые изменения под влиянием морфия и алкоголя, и который, собственно, и человеком–то уже не имел права называться, но именно поэтому его нельзя было пронять ни разумом, ни даже запугать.
— Леонид Федорович уехал.
— Куда же он уехал?
— Далеко. Навряд вернется.
— Кто же докажет ваши обвинения?
— Чего их доказывать! И так поверют.
— Почему это вам поверят? Вы опустившийся человек!
— Потому и поверют. Я как на духу расскажу. Мне–то терять нечего. А у вас другое дело. Красивая жизнь. Ее лишиться жалко.
— Но что вы можете рассказать?
— То, что мне Леонид Федорович сказал.
— Кранц убит! — крикнул я, хотя и не следовало это делать.
— Убит, — подтвердил Федор спокойно. — Царствие ему небесное, земля пухом.
— Это ты убил его! — догадался я неожиданно.
Он не испугался и не растерялся:
— Мой грех.
— Так чего же ты от меня хочешь? Чтобы я тебя отправил куда следует?
Он покачал головой:
— Нельзя меня испугать, потому что я человек конченый. Теперь, когда я Леонида Федоровича жизни решил, оправдания мне быть не может.
«Сумасшедший!» — только и мог подумать я.
— Зачем же ты убил его?
— Был не в себе. Перепугался. И зря. Пропадать мне хоть так, хоть этак, а лучше б с чистой совестью. Но теперь уж дело прошлое. А раз жить остался, то деньги опять требуются. Вот и пришел… Не хотите денег дать — дело ваше. Пойду сознаваться. Забирайте, скажу, казните! Предал я государственные ценности. Отвез немцев и место у стены показал, где Леонид Федорович клад спрятал. Не выдержал. Решил, чем мне погибать, пусть эти железки фараонские пропадут. А Леонид Федорович им не уступил. Они его в лагерь отправили, среди людей оклеветали в газетке. Из–за газетки и наши его сочли за предателя. Много он отстрадал, сюда вернулся за правдой. Ко мне пришел, поделился, как с человеком. А какой я человек? Подумал своей задурманенной башкой: ведь начнут правду копать, и мне ответ держать придется. Клад–то я указал. За жизнь свою испугался. И сейчас за нее держусь, паскудную. Хоть цена мне копейка.
А Леонид Федорович про меня не знал ничего. Он на вас думал. Но я–то сообразил, что если б это вы про клад в гестапо сообщили, так зачем им было из меня его выколачивать. Вы–то место не хуже моего знали. Выходит, один я виноват… Опять спасаться решил. Вот и ударил его под лопатку. А он святой человек был, страдалец. Мы за него ответить должны…
Сквозь это кошмарное юродство я с трудом улавливал смысл слов. Видимо, ни Кранц, ни Живых о моем доносе не знали наверняка. Но Кранц подозревал, Живых же считал виновным себя и боялся разоблачений Кранца. Убил он его, конечно, в одурманенном наркотиками состоянии и подлинно ли раскаивался или хитрил где–то на грани ненормальности — ведь такие люди могут быть необычайно изобретательны, когда дело идет о деньгах на очередную дозу морфия, — установить было невозможно. Но хватило же у него идиотизма ударить ножом Кранца в толпе людей! Почему ж не пойти и не «рассказать все как на духу»! Конечно, у него нет доказательств, но сама исповедь прозвучит настолько убедительно…
— Сколько ты хочешь денег?
— Шестьсот рублей, — сказал Живых сразу. Наверно, давно наметил. Не знаю, чем он руководствовался, но хотя сумма показалась мне незначительной, требовалось время, чтобы обдумать ситуацию.
— Таких денег у меня дома нет.
— Снимите с книжки.
— Ладно. Деньги ты получишь. И больше не появляйся на глаза…
Но это был не выход. И не то страшило, что подлец сочтет меня за дойную корову и будет шантажировать непрерывно. Даже уплачивая все, что он потребует, я не мог быть ни в коей степени гарантированным, что эта скотина не разболтает, не промычит где–нибудь, утратив человеческий облик.
Я дал ему триста рублей и сказал, что остальное он получит через пять дней, место встречи я назначу по телефону.
Я назначил свидание в роще. Но в волнении проскочил поворот и свернул не по дороге, а по просеке и остановился там, где она пересекает дорогу. Здесь машину почти не было видно. Мерзавец явился в блаженно–одурманенном состоянии. Он сунул небрежно деньги в карман и пошел. Пошел покачиваясь, плохо соображая, и не в ту сторону. Я с ненавистью и растерянностью смотрел ему вслед. Вдруг он пошатнулся и упал. На дороге царила полная тишина. Я включил мотор и с наслаждением переехал гадину.
Машину только слегка качнуло, как на не очень крутом ухабе. И все. Качнуло так незначительно, что я усомнился, достиг ли цели. Остановился. Было совсем темно и по–прежнему тихо. Вокруг ни души. Я медленно, задним ходом (развернуться было невозможно) поехал назад. Нет, я зря волновался, сомневаться не приходилось».