— Так обругал?
— Было…
— Через дверь обругал?
— Игорь, не поддавайся лунному гипнозу. Я видел его, даже пощупать мог, но чересчур несло сивухой. Парень так проспиртовался, что возле него курить опасно. Хоть табличку на трех языках вешай: «Ноу смокинг!»
— Почему он ушел из хижины? Он был здесь недавно.
— Я знаю. Он сказал.
— Что?
— Полностью процитировать не могу, но, исключив нецензурные выражения, приблизительно так: убирайтесь, прокурор, я не в настроении и сильно пьян. И готов отстаивать свое одиночество вплоть до применения физической силы. В хижине мне… забыл точные слова… Смысл — не нравится. Поэтому он пришел домой, и из спальни его никто не вытащит.
— Ясно. Побеседовать с ним не удастся. Остаемся на точке замерзания. Зачем ты искал меня?
— Не понимаешь? Нырнул и исчез. Я беспокоился о тебе.
— Борис, я тронут. Предлагаю вернуться маршрутом Валерия. Пойдемте вдоль речки.
Мазин не хитрил, он не собирался осматривать берег. И он не знал, что увидят они всего в ста метрах от места, где оборвались следы, ему и в голову не приходило, кого они увидят.
На отмели под обрывом в напряженной позе изготовившегося к старту бегуна лежал человек. Голова его находилась в реке, шапку снесло, и почти успокоившаяся вода скользила по редко поросшему черепу, а согнутая нога в новом резиновом сапоге ярко блестела в лунном свете. Другая нога, разутая, в носке домашней вязки, зацепилась за выступивший из песка камень.
Секунду или минуту все молчали.
— Демьяныч? — спросил Сосновский.
Мазин спустился по скользкому склону, придерживаясь за обнаженные, мокрые и холодные корни. Непромерзшая глина предательски уходила из–под ног, но он не упал. Он подошел к трупу и глянул в его лицо. На отмели лежал мертвый пасечник.
Следом скатился Борис и остановился, стряхивая комья грязи с колена.
— Я ошеломлен, Игорь… Кто его сюда?.. Как?..
Мазин не ответил. Все, что с трудом выкапывал он из хаотического нагромождения несопоставимых фактов, оказалось ненужным, ошибочным. Он испытывал чувство человека, сбитого с ног неотразимым ударом, хотя и стоял, и внешне спокойно рассматривал залитый холодным, издевательским светом труп, похожий на перевернутую скульптуру спортсмена, какие любили устанавливать в парках культуры двадцать–тридцать лет назад.
«Предположим, он пришел в хижину повидать Валерия. Не застал его… Пошел и бросился в реку? Глупо. Пойти и броситься в реку мог любой, кроме Демьяныча. И бросить в реку могли любого, кроме него! Так ты думал. И вот смотри, пожалуйста. Он лежит рядом. Мертвый!»
Игорь Николаевич вобрал глубоко воздух. Нужно было выходить из нокаута. Раз! Два!.. Пять… Семь… Пора вставать!
— Сними–ка с него сапог, Борис. Прежде всего нужно установить идентичность следов. Они исчезнут вместе со снегом, как только появится солнце. А труп никуда не денется. Вода падает, да и что мы поймем без экспертизы! Синяки могут быть и от ударов об камни, его несло по течению.
На бледном, застывшем в ледяной воде лице пасечника выделялись темные пятна. След удара был заметен и на затылке, но от чего наступила смерть от ударов, или старик захлебнулся, или от того и другого вместе, или по третьей, неизвестной причине — гадать не стоило, требовалась экспертиза. Заняться нужно было тем, что вело к фактам.
Сосновский наклонился и потянул за каблук. Сапог легко скользнул по ноге. Он перевернул его и вылил воду. Стало понятно, почему другая нога оказалась разутой.
— Второй смыло. Сапоги номера на два больше.
— Вижу. Неудачный подарок. Старик это сразу заметил и не захотел примерять при тебе. Помнишь?
— Деликатный был мужик.
Они поднялись на луг. Появились легкие, прозрачные облака. Ветерок гнал их навстречу лунному диску, но казалось, что сама луна заспешила, прорезая и расталкивая облака, чтобы укрыться за ближайшей горой.
Найдя особенно четкий след, Мазин приложил носок к передней его части и опустил сапог. Подошва совпала с углублением в снегу. Игорь Николаевич надавил, прижимая сапог к земле, потом поднял. След не деформировался. Все углубления совпали с выступами.
— Как в аптеке! — обрадовался Борис. — Это он шел от хижины к обрыву.
Кушнарев наблюдал за ними, скрестив руки на груди.
— А дальше?
— Дальше очутился в реке.
— Вот именно: очутился.
— Причины смерти будут установлены, пока же я склоняюсь к самоубийству. Он шел один.
— Демьяныч гораздо меньше, чем Валерий, походил на человека, склонного к самоуничтожению, — сказал Мазин, к которому постепенно возвращались здравый смысл и логика.
— Ты видишь…
— Вижу одно. Если тут произошло самоубийство, то оно напоминает любовную драму девятнадцатого века.
— Ну, скажешь!
— Посмотри сам. «Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду». Вспомни рост Демьяныча и сравни со следами. Это же следы бегущего человека! Характернейший нажим на носки.
— Поищем причину.
— Смертельно пьян и ничего не соображал?
— В рот не брал, даже по праздникам.
— И бутылка в хижине полная. Пил, видимо, Валерий один. Второй вариант: сошел с ума. Внезапное помешательство.
— Теоретически не исключено. Отчего? Сознайся, у тебя мелькала мысль, что Демьяныч убийца?
— Мелькала, — признал Мазин коротко.
— Но ты ее отверг? Он не похож на убийцу.
— На графиню, обуреваемую страстями, еще меньше.
— Далась тебе графиня! Как могли его убить, если это не самоубийство? Кто–то позвал с берега, старик поспешил туда и получил камнем по голове.
— Масса возражений. Как убийца пробрался на берег, не оставив следов? Как он должен был вопить, чтобы его услышали в хижине! Откуда он знал, что старик там в одиночестве?
— Мы не подумали о несчастном случае.
— Вам пора подумать об отдыхе, — вмешался Кушнарев. — Не пренебрегайте вековой мудростью. Утренние мысли — лучшие мысли.
— Ночь же — время ошибок, — согласился Мазин.
— Что подтверждается статистикой преступлений, — присоединился Борис. — Коллектив всегда прав. Отбой до рассвета?
— Я, пожалуй, останусь здесь, — сказал Мазин.
— Здесь?!
— Передремлю в хижине. Подумаю.
— Запрись, по крайней мере!
Игорь Николаевич помахал рукой. Луна скрылась, потемнело, и два силуэта быстро затерялись на фоне леса и гор. Он остался один. Только этого он и хотел, потому что никаких конструктивных мыслей по–прежнему не было. Два человека боролись в Мазине. Один усталый, потерпевший поражение, мечтающий отдохнуть… Самолюбие другого не могло смириться с неудачей. А может быть, не самолюбие, а профессиональное чутье, которое подсказывало, что победа приходит нередко в самую трудную минуту, что вот–вот возникнет второе дыхание и сквозь мучительную бессмыслицу проступят контуры единственно возможной системы. Но где же эта критическая точка?
Нужно было прилечь, успокоиться, сосредоточиться, уснуть, на худой конец. Вместо этого он снова зашагал к реке.
Труп Демьяныча, невзрачного, худощавого старика, склонного к доморощенной философии, в промокших носках, порванных на пятках, лежал теперь в полуметре от воды. Река больше не могла, да и не пыталась дотянуться до пасечника, предоставив его полностью людям и закону. Мазин обратил внимание на сжатые в кулаки руки. Одну прикрывала пола расстегнувшейся куртки. Он приподнял ее и увидел кусочек белой ткани между скрюченных пальцев. Это был тот самый, выпачканный краской платок Михаила Калугина, который Мазин захватил в хижине и вернул вечером Валерию.
«Если бы я был суеверным, мне следовало бы выбросить эту тряпку немедленно. Не платок, а эстафета смерти! Калугин вытирал им краски, я сунул в карман после выстрела, Демьяныч сжимал его в агонии. Остается Валерий… Что за чертовщина! Находка для Шекспира! Или для меня? Стоп, Игорь Николаевич! На сегодня достаточно».
На этот раз решение было принято неколебимое. Спать! Мазин приоткрыл дверь в хижину и поежился. Из комнаты улетучились последние остатки тепла. Он зажег лампу и присел над печкой. Разжечь ее не составляло труда. Щепки и дрова были заготовлены впрок.
«Разумеется, здесь еще могут обнаружиться интересные вещи. Если милиция со своей техникой поспеет завтра и осмотрит хижину при дневном свете, а не при мерцающей коптилке, в которой догорают последние капли керосина, то…»