Никакой техники не потребовалось. И дневного света тоже. У самого поддувала между поленьями лежал портсигар, старый, без папирос, со сломанной пружиной. Когда Мазин взял его в руки, портсигар раскрылся. Он был недавно вычищен, но в углублениях осталась темная грязь, такая, что скапливается от долгого пребывания в сыром месте. На серебряной матовой поверхности Игорь Николаевич прочитал:
«Костя! Всегда жду!
Любимый город другу улыбнется,
Знакомый дом и нежный взгляд!
Т в о я К л а в а. 14.X.39».
А чуть ниже надписи были нацарапаны отдельные буквы и цифры. Царапины были повторены несколько раз. Видимо, писавший хотел углубить их, сделать заметнее.
«В — 137 ссв.
КС — 54 ююв».
Мазин закрыл портсигар. Цифры могли обозначать градусы, если «ссв» означает север–северо–восток, а «ююв» — юг–юго–восток. Но что такое В и КС? Водка и коньяк старый? Он усмехнулся и прилег на кровать.
Радуга
Ему снились война и нарастающий треск пулеметов. Треск усиливался, переходя в грохот орудий и моторов. «Сейчас!» — подумал Мазин, изготавливаясь к атаке, и открыл глаза. Он лежал одетый на койке, печь давно погасла, в хижине было холодно, зато в окно врывалось слепящим потоком омытое дождем утреннее солнце. Над ущельем не осталось ни облачка, вершины самодовольно сахарились в синем небе, а рядом с хижиной громыхала зеленая металлическая стрекоза, размахивая свистящим винтом, как татарин саблей. Потом вертолет подпрыгнул неуклюже и устремился вниз, к лугу, где вместо снега снова зеленела мокрая трава. Дверца машины отворилась, и в отверстии появился незнакомый человек в кожаной тужурке, а за ним офицер милиции в кителе и фуражке с высокой тульей.
— Игорь Николаевич! — закричал он удивленно и радостно и, спрыгнув на землю, побежал навстречу Мазину.
— Волоков! Дмитрий Иванович! Неужто ты? Здравствуй, дорогой!
— Здравия желаю, товарищ…
— Подполковник, — закончил за него Мазин. — По–прежнему на одно звание впереди. Не ожидал тебя встретить.
— Нам в Тригорск позвонили из района. Калугин–то личность заметная, да и вертолета у них нет. Знакомьтесь с товарищами… Капитан из райотдела… А это Глеб, медик наш. Помните, когда «паука» брали?..
Мазин пожал руки приехавшим.
— Нарушил я ваше курортное времяпрепровождение? К вам даже преступники и те нарзан пить приезжают, лечатся, не работают. Ну ничего, немного разомнетесь.
— После вас–то?
— После меня. Каюсь, пытался разгрызть орешек на общественных началах, да зубы попортил. Положение, майор, серьезное. Пока вас дождались, произошло второе убийство. Думаю, убийство, хотя и другие предположения не исключены.
Волоков присвистнул.
— Про второе девушка не сказала.
Тут только Мазин заметил учительницу. Галина стояла поодаль в брюках и спортивной куртке.
— Галочка! Как же это вы?
— Ночью вышла. Когда подморозило. Светло было.
— Пришла в райцентр перед утром, — подтвердил майор. — Оттуда сообщили нам, мы забежали за ними, вот и прибыли все вместе.
— Где же Матвей?
— Дома папка, — ответил Коля.
Он только что примчался и во все глаза разглядывал вертолет.
— Хорош охотник!
— Кто еще убит, Игорь Николаевич?
— Я хочу сделать официальное заявление. Но без посторонних.
Это сказал не Мазин, а Олег. Журналист подошел, запыхавшись.
Волоков посмотрел на Мазина.
— Можно побеседовать в домике, — предложил тот.
— Вы, конечно, с нами?
— Если Олег не возражает.
— Я не возражаю. Доктор отчасти в курсе. Пусть будет свидетелем.
— Какой доктор? — не понял майор.
— Я не доктор, Олег.
— Тем лучше.
Мазин пропустил вперед Волокова и Олега и задержался, чтобы представить капитану подошедшего Сосновского.
— Борис, покажи, пожалуйста, где лежит Демьяныч.
Когда он вошел в комнату, Олег барабанил пальцами по столу. Заметно было, что он настроен решительно и не сомневается в своей правоте.
— Я буду говорить коротко, главное.
— Почему же? — возразил Волоков. — Говорите обо всем, что вас волнует. Главное мы с Игорем Николаевичем отберем.
— Я не волнуюсь. Я журналист. Моя фамилия Перевозчиков. Но это не моя фамилия. Это фамилия женщины, которая спасла меня во время войны. Мне было несколько месяцев, когда моя мать эвакуировалась из Ленинграда. Она умерла в пути, а я остался у этой деревенской женщины, которую очень уважаю и люблю. Она спасла меня, но ей самой приходилось туго. Я попал в детский дом, окончил школу, получил образование, как видите.
Я поставил цель узнать о своей семье. Но документы затерялись, а Перевозчикова помнила только, что мы из Ленинграда, что маму звали Тася, а отец был летчик. Мама говорила, что он погиб и называла его Константином.
— Константином? — переспросил Мазин. — А мать?
— Тася. Наверно, Анастасия.
— Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.
Вошел Сосновский и присел в углу.
— Вы понимаете, как мне было трудно. В Ленинграде тысячи людей носят такие имена. О возрасте родителей можно было только догадываться. Маме могло быть и двадцать, и тридцать с лишним. Внешний вид ничего не говорил, она же пережила блокаду! С отцом еще сложнее. Двадцать пять или сорок? Лейтенант или полковник?
Искал я долго. Даже в аэрофлотовскую газету поступил, чтобы находиться среди авиаторов. Многие из них сражались на фронте, у них были друзья, бывшие пилоты. Я спрашивал, не знал ли кто летчика по имени Константин, погибшего в начале войны, у которого оставались в Ленинграде жена и маленький сын. Однажды командир нашего авиаотряда говорит: «Утверждать, Олег, ничего нельзя, но есть у меня приятель в Батуми… Летом гостил я у него, прошлое вспоминали. Рассказал и твою историю. Он человек горячий, взмахнул руками. «Вай! — кричит. — Это же Калугин Костя, мой лучший друг!»
— Калугин?
Фамилия произвела впечатление, но сам Олег не подчеркнул ее.
— К Михаилу Михайловичу мой отец никакого отношения не имел. Они однофамильцы.
— И летчик Калугин оказался вашим отцом? — спросил Мазин.
Олегу послышалось недоверие.
— Я уверен.
— Мы не спорим с вами. Рассказывайте.
— Теперь к сути дела. Когда я стал расспрашивать командира отряда об отце, он замялся. «Слетай сам попутной машиной в Батуми, — предложил. Чанишвили лучше знает». Я немедленно полетел. Нашел Чанишвили. Он полковник запаса, встретил меня отлично. Обнял, говорит: «Вылитый отец! Сразу видно — Костин сын!» Но рассказывать не торопится. «Отдохни с дороги, в море выкупайся, вина нашего грузинского отведай. Куда спешишь, дорогой!» Выпили мы, он и начинает: «Отец твой, Олег, был настоящий человек. Мы с ним еще на Халхин–Голе с самураев стружку снимали. Он орден Красного Знамени получил, я тоже. Потому, прошу, верь в отца своего, как мы, друзья его, верили. Бывают несчастья хуже, чем смерть в бою…»
Олег замолчал, собираясь с мыслями.
— В чем же заключалось несчастье?
— Отца очернили. Его память. Осенью сорок первого года, в разгар боев, он неожиданно получил приказ срочно вылететь на юг с секретным грузом. Перед вылетом Чанишвили видел его в последний раз. Отец негодовал, что его, боевого летчика, используют как воздушного извозчика. И вот что важно! Чанишвили спросил, что за груз повезет отец, и тот ответил: «Не знаю».
— Он не вернулся из полета?
— Он погиб. Последняя радиограмма была помечена здешними координатами. Отец сообщил, что полет продолжается, но в двигателе неполадки.
— На днях егерь Филипенко нашел в горах остатки разбившегося самолета, — пояснил Мазин внимательно слушавшему Волокову.
— Самолет разбился, — продолжал Олег. — Но тогда это не смогли установить, и отца заподозрили в измене. В том, что он перелетел к немцам. Радиограмму сочли обманом, приемом, чтобы отвести подозрения. Работала комиссия, опрашивали и Чанишвили. Он сказал, как и мне, что не верит в предательство отца. Ему сделали внушение. Аргументировали тем, что отец якобы бежал к немцам не с пустыми руками. Чанишвили доказывал, что отец не знал характер груза. Ответили: он мог догадываться. Поиски с воздуха разбитой машины не принесли результата. Официально отец считался пропавшим без вести, но на память его легло пятно.