Нахожу Петра Ильича - ну, врача этого - и спрашиваю:
- Как там мои болезные? Можно к ним сегодня?
- Это не ко мне, - говорит врач, - а в приемное отделение. По-моему, сейчас не приемные часы, но пойдемте вместе, я похлопочу, чтобы вас пропустили.
Мы идем, а он говорит по пути:
- Да, нам пришлось сказать Анастасии Петровне, что Феликс Васильевич умер, так что вам не надо мяться и запираться.
- А Валентине сказали? - спрашиваю.
- Пока нет. Она ещё не в том состоянии. Не знаю, правильно ли мы делаем - может, потом шок будет хуже. Но... - и плечами пожимает. - Вы Валентину увидите, сами все поймете.
Распорядился он, значит, чтобы меня к больным пропустили, и я к Настасье поднимаюсь. Она лежит, лицо все заклеенное, синяки где желтеть начали, где ещё черными остаются.
- Привет, Настасья! - говорю. - Вот, допустили, наконец, до тебя. Дай, думаю, погляжу, как ты тут оклемываешься.
- Было бы на что смотреть! - отвечает она. - Такое лицо только в фильмах ужасов показывать.
- Да ничего, - говорю, - особенного. Все повреждения у тебя чисто внешние, так что заживут - ещё красивее будешь.
- А на кой ляд, - возражает, - мне красивой быть, если Феликса больше нет?.. Это правда, что Сизовы сознались?..
- Правда, - говорю. - Один из них милиции сдался, после того, как другого застрелили, а третий в бега ушел.
- Не понимаю, - говорит Настасья, - зачем ему сознаваться?
- Перетрусил, вот и сознался, - отвечаю спокойненько. - Эти здоровые быки, они на поверку все изнутри гнилые, чуть ткни - рассыплются.
- Я не о том... - задумчиво этак произносит она. - Хоть они и в масках были, и в перчатках резиновых, да и напугана я была так, что пойди запомни толком, и все равно, осталось у меня ощущение, что это были не они...
- Ты уверена? - спрашиваю. - В смысле, что это не братья Сизовы были?
- Ни в чем я не уверена, - отвечает она. - Я ж тебе объяснила, в каком я тогда была состоянии. Но если я права, то зачем Сизову чужой грех на себя брать?
- Так, может, ты и не права.
- Конечно. Но, если я права, то... Выходит, или запугал кто-то Сизова, или деньги ему заплатил, чтобы тот повинился. А Сизов ради двух копеек в тюрьму не пойдет. И запугать его тоже не всякому под силу.
- А может, Сизов по собственной воле на это пошел, - говорю я, а сам припоминаю шофера Букина. - Наехали на них ребята ещё покруче их самих, одного брата уже шлепнули, вот Сизов и решил за тюремной решеткой отсидеться, чтобы жизнь себе сохранить. Лучше живым и здоровым в тюрьме, чем мертвым на свободе, по такому принципу.
- Я бы их всех расстреляла!.. - говорит Настасья. - Но хватит о них, с души воротит их имена склонять - будто язык пачкаешь. Ты мне скажи, как там с похоронами Феликса дело обстоит? Ведь ты всей подготовкой занимаешься?
- Я, - киваю. - Там проблема возникла, в связи с паспортом потерянным. Тебя милиция об этом ещё не спрашивала?
- Нет. А что, это так важно?
- Вроде, да. Без него свидетельство о смерти не оформишь, а без свидетельства о смерти хоронить нельзя... Сейчас решают, как быть. Вроде, милиция готова какую-то справку выдать, что паспорт не найден, и тогда все уладится. Но неплохо было бы его найти.
Настасья головой качает.
- Паспорт недели две назад пропал, может, чуть поболее. Из-за пропажи паспорта Феликс и доверенность на меня оформил, чтобы я пенсию получала.
- Как это? Выходит, когда он доверенность оформлял, паспорта уже не было?
- Ну да. Смотри, какая тут история получается. Сейчас в сберкассах, когда пенсию выдают, вместе со сберкнижкой паспорт требуют. Значит, пенсию ему могли и не дать. А если доверенность предъявляешь, то требуют паспорт того, на чье имя доверенность! А мой-то паспорт цел! Вот Феликс и говорит: "Я на тебя доверенность оформлю в нашей жилконторе, если за неделю паспорта не отыщем. Все свои паспортные данные я наизусть помню, поэтому в доверенность их впишу как положено. А меня в жилконторе все знают, поэтому заверят доверенность, не потребовав паспорт предъявить." Он сначала хотел сразу в милицию идти с заявлением о пропаже, человек он ведь аккуратный и закону послушный, но испугался, что, пока суть да дело, пенсия так и будет лежать в сберкассе. У нас с деньгами вышло туговато, а тут почти семьсот рублей, шутка ли! В общем, решил он, оформит он на меня доверенность, прибегнув вот к такой хитрости, а как я пятого февраля пенсию получу - он сразу заявление в милицию подаст. За месяц, до пятого марта, уж точно разберутся и новый паспорт выпишут. Как раз в тот день... когда все произошло... он с утра в жилконтору пошел, оттуда прямо на рынок хотел двинуться, где, говорил, с тобой встреча назначена, а вечером, говорит, доверенность тебе вручу. Может, и не понадобится - до пенсии ещё больше недели, так что авось паспорт отыщется. Но, если что, мы подстрахованы будем. Вот так... Доверенность была при нем?
- Была, - отвечаю, - в кармане пиджака нашли... Слушай, а никаких идей у него не возникало, где он мог паспорт потерять... или где его украсть могли?
- По-твоему, паспорт украли? - она встревожилась. - Его, что, для каких-то темных дел использовали?
- Да нет, - отвечаю. Не надо, думаю, ей всего знать. - Просто когда удается доказать, что паспорт украден, а не потерян, то новый оформляют быстрее... и штраф за утерю паспорта не берут. Впрочем, сейчас это уже все равно.
- Вот именно, - соглашается она. - А насчет того, где он мог пропасть... Мы и так, и этак голову ломали - все равно сообразить не могли. Хорошо бы, конечно, хоть сейчас нашелся, чтобы лишних сложностей не было.
- Хорошо бы, - говорю. - Но в любом случае не волнуйся, все сложности мы утрясем. Скажи лучше, что тебе надобно?
- Да так, по мелочи. Мыло, зубную щетку... Я ждала, что ты придешь, и списочек тебе составила. Вот. Что найдешь, то и ладно.
Взял я у неё списочек, попрощался.
- К вечеру, - говорю, - все занесу.
И пошел Валентину проведать.
Валентину сумели устроить в небольшую палату на двоих, с пожилой соседкой, тихой и покладистой. Она лежит, руки поверх одеяла, такая бледная и тихая сама, что сердцу больно.
- Здорово, Валентина! - говорю. - Вот, допустили к тебе, узнать, не нужно ли чего.
- Да нет, спасибо, дядя Миша, - лепечет она. - Ничего мне не надо. Тут и уход, и все есть.
- А по мелочи? Вон, твоей матери и зубная щетка нужна, и расческа, и ещё всякое...
- Ну, можно, - равнодушно говорит она. - Только вряд ли у меня силы будут зубы чистить и причесываться.
- Это ты нехорошо мыслишь, - говорю. - Чем больше раскисаешь, тем трудней выкарабкиваться потом. Надо себя преодолевать. Вперед, в жизнь, глядеть, понимаешь?
- А с нами, - спрашивает, - хорошо поступили? И куда мне вперед глядеть?
Я только головой покачал. Когда у человека такое настроение возникает, то это совсем плохо.
- Это мне, - говорю, - может, некуда вперед глядеть, потому как жизнь прожита, и разве что глаза курносой увидишь. А у тебя перед глазами должна быть даль безбрежная, в которой все дурное тонет и исчезает.
Она чуть улыбнулась - и, по-моему, сама своей улыбки испугалась.
- Не знаю, - говорит. - Может, потом... Знаешь, дядя Миша, у меня такое чувство, будто это я во всем виновата.
- В чем же это ты виновата? - изумился я.
- В том, что с нами произошло.
- Брось! - говорю. По-моему, я даже рассердился малость. - Откуда твоей вине взяться?
- Не знаю, - говорит.
- Вот и не забивай себе голову глупостями! От них только медленней раны затягиваются.
- Постараюсь, - говорит. - Но ты представить себе не можешь, как это бывает...
- Ты уж не суди, доченька, - возражаю я ей, - чего я могу, а чего не могу. Я многого всякого на своем веку повидал, так что кое в чем разбираюсь. И я тебе не позволю всякой дурью голову себе отравлять!
Она задумалась, потом глаза у неё стали такие пустые, как бывает, когда человек вдруг вспоминать начинает и все вокруг перестает видеть и слышать, и словно в глазах не окружающая обстановка отражается, а то, что было - кажется, сам сейчас разглядишь! - и лицо её исказилось, перекорежилось, и судорога по её телу прошла, вроде озноба. Я треплю её руку и говорю растерянно: