— Не понимаю, почему твой друг на это согласился… — задумчиво говорит она, покачивая головой.
— Так он ведь всегда за закон и порядок стоял! И хоть Букина не любил, но тут дело чистое, можно стране помочь. Кстати, его обязательности Букин и недоучел. Они договорились, что Васильич втайне действовать начнет, чтобы тем неожиданней для воришек было. А я характер Васильича знаю, он наверняка начал заранее обстановку изучать, вникать во все, задавать вопросы. И напрямую вышел на то, что директор сам и есть главный вор. Букин, конечно, о разысканиях Васильича прознал, и весь затрясся. Потому что, получалось, Васильич не такой уж ручной выходит — и ему, директору, яму роет. Но законным путем от Васильича уже не избавишься — он ведь сразу может в УЭП пойти! И что тогда директор придумывает? Он берет паспорт Васильича, якобы, разрешение на оружие ему оформить, а сам таскает этот паспорт по заводу, забывает в людных местах, проговаривается, как бы случайно: мол, в секретном порядке настоящую охрану на пост ставим, теперь всему мелкому воровству конец придет! Словом, делает все, чтобы эти новости дошли до самых оголтелых… Ведь он зарплату давным-давно не платит, люди живут на то, что уворуют, и если им этот кислородный клапан перекроют, то им и их семьям вообще зубы на полку класть! И, сама понимаешь, когда в животе от голода сводит, люди вообще волками становятся… А если ещё и пьет человек, и уворованное ему на пропой души надо, и при этом он вечно от водки не в себе… Он за ту малость, которую от жизни имеет, пойдет и горло грызть, и насильничать, и дома поджигать…
— То есть, Букин добился своего, — подытоживает она. — Четверо воришек перепугались за свои крохи с барского стола и решили пугнуть твоего друга чтобы отбить у него охоту в охранники на завод идти.
— Вот именно, — киваю. — Выпили перед этим для храбрости и пошли на свое черное дело. И если б Шипов паспорт Васильича в своих бандитских делах не заиграл, то вообще бы все шито-крыто осталось. Но тут директору пришлось придумывать, как ему от паспорта отмазаться. И хоть он мне его со всей хитростью вернул, а все равно засветился. Все окончательно ясно стало.
— И что ты теперь делать будешь? — спрашивает она.
— Имена знаю, — говорю. — Так что сегодня или завтра в Имжи съезжу.
— Я бы помогла тебе, — говорит она. — Но мне при больном быть надобно…
— А мне и не требуется помощи, — отвечаю. — Это мое дело, и я сам должен его порешить. Ты уж будь при больном, только, смотри, без фокусов, если он очнется.
— Без каких таких фокусов? — осведомляется, невинно так глазками хлопая.
— А вот без этих самых, — говорю. — Ты ведь и в постель к нему шмыгнуть можешь, у тебя бесстыдства хватит! Я ж вижу, какими глазами ты на него смотришь, да ещё эту песенку дурацкую все время под нос мурлычешь… Пороли тебя в детстве мало, но вот ужо я за тебя возьмусь, если безобразничать начнешь! Тебе ещё долго мозги вправлять, чтобы ты человеком стала, а не кошкой, которая только и смотрит, где что плохо лежит…
— Ладно, дед, — смеется, — не подведу я твоего доверия, так что ремень можешь поберечь.
Ну, оно уже лучше, по крайней мере, уже не напрягается, кулаки не стискивает и губы не кусает, как будто её так обидели, что хоть сейчас в драку лезь.
И на следующий день я в Имжи направился. Встал у проходной, отслеживаю. Соображаю, как бы мне понезаметней этих Клугина, Ипатова, Воротилова и Левчука вызнать и не отстать от них, пока где-нибудь в глухом проулке их не тормозну. Ну, тут мне повезло еще. Выходят трое, и один, через плечо оглянувшись, кричит:
— Левчук, не отставай!
Я за ними. А они сперва в винный магазин, потом в недостроенный дом полезли, взятую бутылку распивать.