Она смеется.
— Может, и не вернусь. Но не исчезну. Вот, погляди, какой я тренеру подарок купила.
И роскошный бритвенный набор мне показывает, со всякими особыми кремами и прочим.
— Здорово! — киваю. — Должен оценить.
— Хочу отблагодарить за все, — объясняет. — Я ж у него одна из лучших учениц была, а теперь он за Леньку взялся.
Что она мальчишку подарками завалила, я об этом и не говорю. Я пытался ей внушить, что для него это вредно, такое баловство, но она только отмахивается.
— Да ладно, дед! Пусть за все годы разом получит! И пережил он много…
Вот такая она — порой её ничем не проймешь.
Ну, а как она исчезла, вы, товарищ полковник, ко мне приезжаете и говорите.
— Будем, дед, весь твой рассказ о славных подвигах на магнитофон писать.
— Это зачем? — спрашиваю.
— Страховку тебе создадим. Если вдруг кто на тебя наседать станет, ты так сразу и говори: «Весь мой рассказ на магнитофон записан». Понял?
Как не понять? Понял ещё получше, чем ты воображал. Да и знал я, что вы, товарищ полковник, плохого не посоветуете.
Вот и записали мы рассказ до того момента, как в особняке остались, вместе с запертыми заложниками и сбежавшим «профсоюзом»… А теперь, значит, дальше продолжаем.
Вы, товарищ полковник, как в воду глядели. На следующий день заявляются ко мне двое.
— Соловьев Михаил Григорьевич?
— Точно, я, — отвечаю. — А в чем дело?
— Да ничего особенного. Вас один генерал в Москве видеть желает, так что поехали.
Вот-те на, «ничего особенного»! Как будто меня каждый раз генералы к себе требуют!
Вот везут меня на самолете, потом на машине, привозят в знатный кабинет, где сидит толстенный генерал, весь улыбчивый.
— Здравствуйте, Михаил Григорьевич! — восклицает. — Я — генерал Пюжеев, Григорий Ильич, а подчиненные, если хотите знать, мне кличку Повар дали. Вот сядем мы с вами и поговорим, два одиноких старика, которые ещё давние времена помнят.
— А почему именно со мной, товарищ генерал? — спрашиваю. — Как будто одиноких стариков на свете мало.
— Да потому что вы, Михаил Григорьевич, особенный! Вон какие дела в одиночку наворотили! Несколько банд разнесли, и такую преступную организацию разоблачить пособили! Теперь надо дело до конца доводить…
— В каком это смысле? — спрашиваю.
— Да в том, что вы мне все рассказать должны. А уж потом решим, как вас лучше к делу приставить.
— Так я уже все рассказал, — говорю. — И запись магнитофонная в какой-то секретный отдел отправлена. Все, как на духу, перед властями признал, а уж какой ход этой записи давать — это их дело, пусть решают.
— Вот как? — переспрашивает, нахмурясь. — На магнитофон записано? Это вы зря, Михаил Григорьич. Это вы погорячились.
— Да я что… — пожимаю плечами. — Я привык исполнять. Что мне скажут — то и делаю.
Он смеется, добродушней некуда.
— Это хорошо. А запись… ну, пусть будет. Мы, я думаю, все равно с вами договоримся.
— Нет, — отвечаю.
— Нет? — опять переспрашивает, удивленно так.
— Да потому что я, как понимаю, вам прежде всего в качестве стрелка нужен.
— И это тоже. Нельзя ведь свой талант в землю зарывать. А у вас не талант, у вас гений! — и от дружелюбного смеха так заходится, что всеми боками и щеками дрожит.
— Вот то-то и оно, — говорю. — Не могу больше стрелять по приказу. Да, взял оружие в руки и в бой полез. Но у меня личное было, я за друга мстил. А по первому слову укладывать человека, про которого я ничего не знаю… Было дело, выполнял такие задания, когда молод был, и Бог мне судья. Но теперь для себя пожить хочется, без крови. Поэтому, как в старину говаривали, Христом-Богом прошу, отпусти душу на покаяние.
— А если не отпущу? — спрашивает.
— Упрусь, — говорю. — Я не зарекаюсь, что больше никогда в жизни оружие в руки не возьму, но если возьму — только по собственному выбору. Потому что иначе вы меня в психопата превратите, в придурочную машину для убийства… Вон, что с Людмилой сделали! И не стыдно вам?
— Ну, Людмила, — говорит, — не твоя забота. И не моя, кстати, тоже… — и вдруг хитро прищуривается. — А взамен Людмилы пойдешь? Под мое честное слово, что её из этих дел выпустят?
— Как же вы её выпустите, — говорю, — если она неуправляемая, как необъезженная кобыла, и вы сами сейчас наполовину признали, что она даже вас не слушает?
— Когда надо, прислушается, — усмехается этот генерал Повар. И очень мне его усмешка не нравится.
Вот я и бухнул сгоряча.
— Если кого послушается, так меня, а не вас!
Он поглядел на меня, подумал… И, к моему удивлению, совсем развеселился, а не разозлился. Я-то был готов к тому, что он меня сейчас в порошок сотрет.