«Мы трясемся в машине «скорой помощи», Васильич приоткрывает глаза.
— Макаров… — бормочет он.
— Похоже, он вас зовет, — говорит мне врач.
Но я-то понимаю, что Васильич имеет в виду: если милиция найдет нелегальный пистолет, то и ему будет плохо, и его семье, и всем друзьям. Я наклоняюсь к нему, слегка сжимаю его руку и говорю:
— Ошибся малость, Васильич. С тобой не Макаров, а Соловьев, — и сразу добавляю подчеркнутым таким тоном. — Все в порядке.
Он попытался улыбнуться — вроде, значит, понял, что пистолет у меня, и я его так заховаю, что никто никогда не найдет. Потом улыбка пропала, и он выдавил, еле губами шевеля:
— Нет… порядка… Порядка нет…
— Лежите и не разговаривайте, — говорит ему врач. — Вам это вредно.
Но Васильич что-то ещё сказать пытается. Врач его уговаривает, а Васильич все меня глазами ищет.
— Здесь я, — я наклонился к нему. — Говори, только тихо. Тебе сейчас голос напрягать нельзя.
— Позаботься… — говорит он. — Может, поживешь с ними…
Это, значит, он свою жену и дочку имеет в виду.
— Поживу, — отвечаю, — пока ты из больницы не выйдешь. Ни о чем не волнуйся.
Он опять улыбнулся — и притих наконец, расслабился.
Приехали мы в больницу, его сразу в реанимацию повезли, я в приемном коридорчике сижу. Полчаса проходит, час. Я сижу, от всего отключился, только картинки перед глазами мелькают. Вот мы в Азербайджане знакомимся, совсем молодыми, вот мы уже на севере, вот мы обедаем с ним два дня назад, вот я из пистолета стреляю и мы подначиваем друг друга, вот рождение его дочери Вальки обмываем, в Средней Азии это было, вот Валька растерзанная… Только картинки, яркие такие, и никаких мыслей. То есть, ничего, что можно было бы чувствами или мыслями назвать.
«Скорая помощь» ещё раз обернулась, Анастасию и Валюху привезла. Их, значит, тоже по разным палатам, в этом, как его, травматическом отделении. Анастасия меня увидела, ключи мне сунула, перед тем, как её дальше увели.
— Так и знала, что ты тут будешь… Последи за квартирой, пока мы не вернемся.
Я ничего ей в ответ сказать не успел, потому как её врачи торопили, чтобы, значит, уложить побыстрей. Может, оно и к лучшему, потому как что тут скажешь?
Сижу я дальше, времени не чувствую. Вечер наступает, за окном уже не солнце, а густая синь. Ну, зимние дни, они короткие. Тут врач идет, из реанимационного отделения. Я встаю, догоняю его «вковылялочку», как я вот эту свою хромую походку называю.
— Как там, — спрашиваю, — Васильич?
Врач в первый момент не понял, потом сообразил. Берет меня под локоток, усаживает на лавку.
— Вы садитесь, садитесь… Уж простите, что забыли о вас… А Феликс Васильевич Пигарев очень плох. Больше не приходил в сознание. Мы его на капельнице держим, но тут средства посерьезнее нужны, которых у нас нет. Мы с областной центральной больницей связались, завтра утром туда его переправим. Если, конечно, он эту ночь переживет.
— А что, может не пережить? — спрашиваю.
Врач, вижу, замялся.
— Да вы не бойтесь, говорите все как есть, — говорю я ему. — Я офицер по профессии, как и Васильич, мы с ним всякого насмотрелись, и товарищей хоронили, и нет тот у нас возраст, чтобы правды о смерти бояться…
— Что ж, — говорит врач, — не буду скрывать. Шансов, что он доживет до утра, очень мало, — поглядел на меня внимательно. — Вы где живете?
— Я, — говорю, — сам-то в Самаре, но эти дни буду жить здесь, за квартирой ихней следить.
— Хорошо, — говорит врач. — Подождите немного, я договорюсь, чтобы вас на «скорой» отвезли, а пока пойдемте, вас покормят. Вы ж тут, я гляжу, так целый день и просидели, ничего не емши.
— А к Васильичу пройти нельзя? — спрашиваю.
— Нет, никак нельзя, — качает он головой. — Так что вы спокойно домой езжайте, вам здесь торчать без толку.
Отводит он меня на кухню, говорит сестре-хозяйке:
— Надо бы, вот, человека накормить. Пошуруй ему, что там после больничного ужина осталось.
Ну, выдали мне тарелку мятой картошки с тушеной капустой и чаю стакан. Только я поел, шофер «скорой» заглядывает.
— Кому тут в район Лебедино?
— Мне, наверно, — отзываюсь.
— Тогда поехали быстрее. Срочный вызов в твой район, мы тебя как раз почти до дома довезем, в одном квартале ссодим.
Так что до дому я, можно сказать, с комфортом доехал.
Поднялся я на этаж, отпер дверь, свет в прихожей зажег. Как глянул заново дурно стало. Днем, в суматохе, я только мельком все видел, а сейчас основательно разглядел, какой погром в квартире учинили.
Ну, поставил я чайник на плиту, стал прибираться помаленьку. Что мог, в порядок привел. Кухонную посуду собрал, по местам разложил, осколки подмел, в комнате что по ящикам шкафов распихал, что в большой картонный ящик складывал — если не знал, на какое место убирать. Через часок попристойней стало. Телевизор хоть и опрокинут был, но, как ни странно, не разбился и работал. Я поставил его, включил, сел в кресло, программу «Время» смотрю. И так мне тошно на душе стало! Будто, знаете, одиночество меня обступает и за горло берет. И даже не одиночество, а вот такое ощущение злого дела, которое тут совершилось. Вынул я пистолет из сумки, сижу, поглаживаю его.