Погоди-ка, думаю, а не естественней было бы, если бы он паспорт при себе носил, в одном из карманов? Нет, не получается… Может, оно и естественней, но если б паспорт был в одежде, в больнице его уже нашли бы, и меня просьбами не беспокоили бы. Значит, надо в доме продолжать искать.
Собрал я все документы, которые мне найти удалось, и перенес на кухню. Тут как раз чайник поспел, я себе чайку заварил, и под чаек сжевал кусочек хлеба. Больше мне ничего не хотелось. Вот только чай сделал послаще. Поглядел, что у них в доме запас сахару достаточный, и целых четыре ложки сахару себе положил. Сахар, он и оттягивает хорошо после вечернего перебору, и думается от него лучше, особенно когда в горячем кипятке размешаешь и выпьешь потихоньку, маленькими глоточками, чувствуя, как он в желудке ровным теплом расходится и в каждую твою жилочку проникает, пока в голове тоже не становится тепло и ясно.
Перекусил — и, вроде, сыт. Я вообще в последние годы мало есть стал, да и всей жизнью, сами понимаете, не избалован. Стал я второй раз документы сортировать и перебирать. Паспорта опять не нашел, но все, что Васильича касается, в сторонку откладываю. Его свидетельство о рождении отыскал копию, то есть, выданную несколько лет назад. Уж не знаю, зачем оно ему понадобилось. А в свидетельстве написано, что родился он в Караганде, двадцать второго февраля тридцать девятого года. Ну да, знал я, что Васильич на восемь лет меня моложе, он ведь к нам в часть зеленым лейтенантиком заступил, когда я уже Венгрию прошел и бывалым, понимаешь, себя считал. И в отставку он ушел позже меня, и сразу сплочением ветеранов вокруг коммерции занялся. Но это не потому он был такой активный и хваткий, что на нем почти десяток лишних лет не висел — характер у него другой, на мой непохожий, организаторский характер, я бы и в тридцать лет никакое торговое дело не поднял, а он, я думаю, и в восемьдесят мог бы процветающую фирму создать… Вот как эта цифирка, восемь десятков, в голове мелькнула, так совсем тошно стало. Меньше месяца Васильич до шестидесятилетия не дотянул! И все из-за этих подонков… Ведь крепкий был мужик, не надорвали бы ему сердце — ещё много прожил бы! Вон, какую дочь соорудил! Валентина она ведь, почитай по нашим меркам, поздний ребенок, Васильичу сорок два года было, когда она родилась, а Настюхе за тридцать. Ну, правда, Настюха баба крепкая, и у неё это второй брак был, а у него первый, мы уж все думали, что он так бобылем и доживет свой век, как многие из нас… От первого брака у неё сын остался, который, припомнил я, сейчас где-то в Карелии служит, тоже по следам родителей пошел. А Васильича любил как отца родного, потому что десять лет ему было, как Васильич на его мамке женился, и с тех пор заботой не оставлял… Пометил я мысленно, чтобы ему телеграмму дать, а для этого адрес найти.
Что у Васильича день рождения двадцать второго февраля, это я помнил, мы ведь всегда его день рождения совместно с днем нашей родной Красной Армии отмечали, который бывает на следующий день, и уж было, чего вспомнить! А вот что из Караганды он родом, я впервые прознал. То есть, может и говорил он мне когда-нибудь, а я запамятовал, но, казалось мне, он никогда и не заикался об этом, будто это запретная тема для него была.
Почему запретная, я понял, когда залез в конверт со старыми бумажками и разворошил его. Там справочка нашлась, пятьдесят шестым годом датированная, что полковник Пигарев, расстрелянный как немецкий шпион двадцать седьмого ноября тридцать восьмого года, полностью реабилитирован и все правительственные боевые ордена и награды ему посмертно возвращены, а также письмецо от генерала какого-то, я подписи не разобрал, что теперь он лично берется исхлопотать Феликсу все рекомендации для поступления в офицерское училище, и что его теперь туда на «ура» возьмут, потому как многие его отца помнят, Василия Авдеевича. Вот так так, думаю! Выходит, его отец до рождения сына не дожил, а мать, надо полагать, на положении ссыльной в Караганде оказалась. Я знал, что очень многих родственников расстрелянных военных именно в Караганду высылали…
Это ж надо, думаю, чтоб такая судьба! То-то Васильич о своем детстве помалкивал… И совсем мне стало обидно, так сердце горечью захолонуло, что я испугался, как бы мне самому на больничную койку не загреметь, с инфарктом хорошим… Сколько лет человек свою жизнь выстраивал, и счастье нашел, и с трудностями справлялся, и тут из-за какой-то шпаны все оборвалось! Такая ярость во мне стала подниматься, что готов я был бить этих гадов и бить, чтобы земля под ними горела и чтобы больше никто из них наш белый свет не пакостил.