– Пойдем, – шепнул князь. – Он хочет быть один.
И они пошли прочь из сада.
В юрте их ждали Кадыр-Али-бек и Ази-ханум.
– Он остался в саду? – спросил ученый.
– Да, у могилы.
– Бедный мой мальчик…
Деревнин не понял – отчего воеводу, который давно не младенец, старик назвал мальчиком. Понял ногаец – он знал, как осиротевшего тринадцатилетнего Ораз-Мухаммада Кадыр-Али-бек спешно увозил на север, в Сибирь, под покровительство хана Кучума. Тринадцать лет – возраст, когда дитя уже считает себя взрослым жигитом, но в душе у этого жигита может в любую минуту проснуться детский страх, а из глаз хлынут слезы.
– Слышите? – спросил Кадыр-Али-бек.
– Да, – ответил князь Урусов.
Из сада доносились печальные звуки кобыза.
Деревнин явственно увидел это картину – под густым снегопадом сидит у могильного холмика на кошме одинокий человек и ведет горестный напев, тоскливый и протяжный, истинно прощальный напев.
– Мне пойти к нему? – неуверенно спросила Ази-ханум ученого. Деревнин понял, как остро старая женщина ощущала сейчас одиночество своего любимца.
– Нет, не стоит, ханум. Он еще не выплакал все свое горе.
И тут уж Деревнин догадался.
Кобыз заменял мужчине, воеводе, главе семейства те глаза, из которых льются слезы. Уже не первый год заменял – и об этом прекрасно знал старый мудрый Кадир-Али-бек.
Все, кто был в юрте, молча слушали голос кобыза.
Напев степняка поднимался к небесам. Кобыз говорил: я могу только проводить тебя к великому Небу, к всеобъемлющему Тенгри, только проводить, раз уж не сумел спасти.
Деревнин вдруг понял речь кобыза. Звуки, как умели, передавали то же, что он сам сказал убитому: все, что могу…
С неба летели медленные белые хлопья, ложась плащом на плечи воеводы Ораз-Мухаммада, к небу поднимались звуки, все более походившие на человеческий голос, так что еще немного – и они впрямь сложатся в слова.
И вдруг почудился Деревнину летящий откуда-то сверху тихий звон – словно провели быстрыми пальцами по натянутым струнам.
Почудился – и пропал.