Он и пошел. За ней. Как полный идиот. И когда заглянул в ее серые глазищи, вспомнился почему-то шолоховский «Тихий дон» с его гордой казачьей вольницей…
Она ему отказывала. Упрямо. Наотрез. И он, изнывая от желания, более сильного даже, нежели в семнадцать, всякий раз уходил распаленный, озлобленный до предела. Чтобы потом вернуться обратно. Тупой, безмозглый мазохизм. И ведь не мальчик был: двадцать девять. А ей – девятнадцать… Почему он тогда не взял ее силой? Иногда ему казалось, что она ждет именно этого. Но он не мог. Возможно, слишком силен был в нем фамильный «кодекс чести», воспитанный еще дедом, убежденным коммунистом, красноармейцем, исколесившем Азию вдоль и поперек, как товарищ Сухов из всенародно любимого фильма, и привезшим оттуда жену, которую едва ли не в карты выиграл и мог бы делать с ней что угодно, а сделал Литичевской. А однажды, в редком порыве откровенности, Шура с помертвевшим взглядом, от которого стыла кровь, рассказала о нелепой и страшной гибели старшей сестры. Год назад… Как же он мог после всего, что она вынесла, причинить ей новую боль? Тогда он был готов на все, лишь бы вернуть улыбку на ее побледневшие губы… Да, черт возьми, он просто ее любил. По-настоящему. Впервые в жизни. Почему сейчас он не хочет себе признаваться в том, что тогда было яснее ясного? Он ведь помнит, как тряслись колени, когда он говорил ей об этом…
Все закончилось, как того и следовало ожидать, плохо. Свадьбой. Со стороны Шуры не было никого из родственников. Она сказала, что мать больна, и они навестят ее после. Это «после» состоялось спустя девять лет, когда пятидесятишестилетняя работница шинного завода Евдокия Звонарева скончалась от быстротечного рака. На похороны матери Александра Литичевская вылетела из Ниццы…
Надо отдать ей должное, Шура очень старалась. С тем же усердием, с каким прежде постигала сопромат на мехмате МГУ, в рекордные сроки освоила пару языков, манеры, этикет и азбуку тщеславия и великосветского лицемерия. А в снобизме превзошла и учителей – здесь ей просто не стало равных. Приемы-фуршеты-банкеты-юбилеи, прически и наряды, дни и ночи, слова и взгляды… Оглянуться не успел, а вместо славной пухленькой девчушки, подержаться за которую руки сами тянулись, похудевшая вполовину, вытравившая солнечное золото и аромат дикой степи, коротко остриженная пепельная блондинка с холодной улыбкой, царственной осанкой, благоухающая Парижем и модными дамскими сигаретами.
Наверно, он сам виноват. В глубине души он хотел и не хотел, чтобы она менялась. Хотел, оттого что должен был ввести ее в свой круг, где провинциальная простушечка, даже с МГУшным дипломом, смотрелась бы чудовищным диссонансом. А не хотел, потому что любил именно ту, непокорную веснушчатую девочку с русой косой ниже пояса, певшую под гитару с таким трогательным чувством:
Он так и не сумел решить, кого – Шуру или Александру – ему выбрать. И потому малодушно самоустранился, предоставив ей возможность во всем разобраться самой. Она была умной девушкой. Очень умной. И сделала свой выбор…
А в постели у них гармонии не сложилось. Деятельная и энергичная днем, ночью молодая супруга была тиха и холодна, как покойница. Так, что и у него все опускалось. Лишь однажды, где-то в альпийских лугах, среди гадко жужжащих мух и каких-то кусачих колючек, Александру вдруг «прорвало». Он сдуру пошутил, мол, зов природы? И сразу понял: напрасно. Шура крайне болезненно воспринимала все, касавшееся ее «простого» происхождения. Глупо, конечно. Сколько раз пытался ей втолковать… Бесполезно. Надулась и вновь заледенела…
А потом родилась дочь. Почему-то ему хотелось думать, что после того, альпийского, раза. Впрочем, какое это имеет значение. Александра сразу сказала: будет девочка, Марианна. Так и вышло. Но еще до рождения супругой был составлен план, вперед эдак лет на двадцать: где учиться, с кем водиться, за кого замуж выходить… Все его попытки доказать, что родившееся существо – живое, а значит, имеет право на свое мнение, натыкались на жесткое, упрямое сопротивление. И, осознав их полную тщетность, он вновь самоустранился. Несгибаемый Великий Роми, мистер Лит, всякий раз пасовал перед холодным натиском леди Александры. А в том, что она – леди, перестали сомневаться к тому времени самые необоримые скептики. В конце концов, он плюнул и занялся работой. И только ею. И теперь от души позлорадствовал, когда, спустя восемнадцать лет, не сказав ни слова, принцесса Марианна взяла и растворилась в необъятности крошечного голубого шарика-Земли. Но иное мешало упиться этим чувством до конца: сам он тоже не знал ответа на вопрос: «Роман, где дочь твоя …?»
Вот, если бы спросили сумму ежемесячного дохода, приносимого любым из филиалов «ЛИТ»? или сколько тонн черных/цветных металлов экспортировали на прошлой неделе… Подними среди ночи – без запинки. А здесь… Александра права: Марианна и впрямь как-то звонила… Он забыл поинтересоваться откуда. И зачем… Когда это было? Неделю назад? Месяц? Его память обладала одним удивительным свойством: все, не связанное с бизнесом, просеивалось, будто через сито, исчезая в небытии.
«Роман, где дочь твоя?»