Фотография на столике. Старая, в деревянной рамке. Диссонансом к остальному, до мелочей продуманному дизайнером, интерьеру. Немодно. Не стильно. Чересчур просто. Mauvias ton… Единственное, что осталось от той жизни, которая начиналась почти как в сказке…
…В маленьком провинциальном городке на берегу широкой гордой реки жили-были две сестрицы: одна – красивая, а другая – умная. Красивой была старшая, Марианна…
Месяц май только клонился к середине, а все дожди, похоже, прошли. Солнце палило нещадно, и земля напоминала высохшую хлебную корку. Ожидались проблемы с урожаем…
Деревянный домик Звонаревых насквозь пропах прелыми овощами и жженой резиной. И если первый запах был естественен для огородно-поселкового быта, то второй, промышленный, приносила мать, работавшая на городском шинном заводе – гордости юга России. Шины поставлялись аж в саму Москву, в которой мало кто знал о существовании затерянного в степи городка, выросшего только вчера из села столь крохотного, что не нашлось для него места даже на карте. И уж вовсе никому не было никакого дела до существования немолодой работницы Евдокии Звонаревой.
Вся одежда матери насквозь пропиталась горелым резиновым запахом. Его источали ее волосы и смуглая, изъеденная степным солнцем и горячими песчаными суховеями кожа. Когда мать потела, запах становился еще кислее и ощутимее.
Когда сестры переступили порог, мать возилась на кухне.
– Девочки, – крикнула она, – Принесите воды!
– Шурка, сходи, – не останавливаясь, бросила через плечо сестра.
– Почему всегда я?
Сестра полуобернулась, приподняв в секундном удивлении ниточки-брови, нежная кожа вокруг которых еще хранила следы легкого покраснения от безжалостного пинцета.
– Потому что ты – младшая.
Спорить было бесполезно. Шура знала об этом и препиралась лишь для порядка, на всякий случай: а вдруг в Маньке проснется-таки совесть? Обычно ж балуют меньших…
Трах! – Дверь в комнату плотно затворилась за старшей сестрой, чья совесть, если таковая имелась вообще, продолжала крепко спать.
Вздохнув, Шура взяла у матери ведро.
– Лето будет жарким, – проговорила мать не то дочери, не то себе самой, – горит земля… Она же живая, кормилица, ей тоже пить хочется…
В окно, вздыбив выцветшую занавеску, с воем ворвался свирепый суховей, бросив на стол пригоршню серой пыли.
Когда Шура вошла в комнату, сестра, полулежа на своей кровати, в изголовье которой в немыслимом количестве красовались невесть откуда добытые Манькой вырезки из газет и журналов, – Софи Лорен, Бельмондо, Элизабет Тейлор, – красила длиннющие ногтищи потрясающим сине-зеленым лаком, изготовленным из толченого мела и стыренного у матери резинового клея.
– Ну как? – она помахала в воздухе растопыренными пальцами.
– Здорово, – вздохнула Шура, снова тайно позавидовав тому, что сестра пошла после восьмого класса учиться в ПТУ на бухгалтера, где правила не были такими строгими, как в школе. Шура же была почти отличницей, училась легко, с удовольствием. Но появись она с такими ногтями на уроке математики, которую вел сам директор школы, – страшно даже представить выражения, что услыхала бы она из его уст. Поговаривали, когда-то директор работал в колонии строгого режима и изъясняться умел виртуозно.
Исполнившись печальных размышлений, Шура нечаянно задела стоявшую на стуле сумку сестры, которая плюхнулась на пол, рассыпав нехитрое содержимое.
– Корова! – гневно сдвинула брови, встряхнув белокурыми локонами, старшая. – Собирай!
Присев на корточки, Шура подняла ручку, обкусанный карандаш, губную помаду, пудреницу, расческу и…
– Мань, ты что куришь?!
– Тише, не ори! – зашипела подскочив, сестра. Глаза, подведенные до висков зелеными стрелками, угрожающе потемнели. – Только скажи маме! Я с тобой разговаривать перестану, поняла? Рот закрой – муха влетит. И перестань меня называть меня этой дурацкой Маней. Меня зовут Марианна, ясно? Ма-ри-ан-на!
– Тогда и ты меня Александрой зови, – с вызовом сказала младшая.
– Погляди на себя в зеркало! – фыркнула Марианна. – Тоже мне, Александра! Тебя Фросей надо было записать или Лукерьей.
Шура не стала смотреть в зеркало. Она и так знала, что сестра права. Невысокая, полненькая, с семейкой веснушек на вздернутом носике, толстой русой косой ниже пояса, она уродилась в мать – простую местную казачку-крестьянку. Маньке-Марианне же повезло пойти в отца – высокого, белокожего, тонколицего, ясноглазого – проворовавшегося торгового работника, «мотавшего срок» на строительстве ГЭС. Он говорил, что когда-нибудь они всей семьей переедут в Ленинград, а мать противилась, мол, не сможет она жить вдали от степи и Волги… Спор этот разрешился сам собой, когда семь лет назад отец тихо скончался от аристократическо-зековской болезни – туберкулеза, в просторечье – чахотки…
– Шурка! – окликнула сестра.
– Что? – отряхнулась она от тягостных раздумий.
– Что ты думаешь делать, когда школу закончишь?
– Не знаю, – пожала плечами Шура. – Работать пойду, как все. А что?
– А то… – ясный взгляд Марианны сделался вдруг тяжелым, непонятно-колючим и каким-то чужим. – Я лично не собираюсь всю жизнь прозябать в этой дыре. Грязищи по колено, один клуб на всю округу с тошниловкой, где по бутербродам мухи елозят… А парни! Ты их рожи видела? Одно алкашье. Замуж не за кого выходить. Кем мы здесь станем? Протухшими резиной тетками? Старухами в тридцать? На всю жизнь останемся Манькой и Шуркой? Я не хочу такой судьбы, сестренка.
Пораженная, Шура опустилась на свою кровать, такую же, как у сестры, железную, с продавленным матрацем, только в изголовье – листочек с формулами по физике, для запоминания. Она никогда не видела Марианну такой прежде: с лихорадочным блеском прозрачно-зеленых глаз, с подрагивающими в азартном волнении полными розовыми губками и рваными пятнами румянца на тонких щеках.