Поскольку дома у меня творился полный бардак, мне нужно было найти способ выпустить пар. Спорт стал для меня настоящим спасением. В первый же день стало понятно, что я особенный, что у меня есть дар. Я был лучше и сильнее всех в любом виде спорта. Не просто же так 5-летний пацан надевает потрёпанные папины коньки впервые в жизни и совершенно спокойно катится по льду?
Когда мы жили в Бинскарте (пр. Манитоба), я как-то шёл домой из детского сада с одним моим дружбаном по имени Грэг Сливчак. И вот он мне такой говорит: "Мы сегодня начинаем играть в хоккей. Не хочешь с нами?" А я ему ответил: "Ну да, почему бы и нет?" Прихожу домой и спрашиваю маму: "Слушай, у нас есть какая-нибудь хоккейная форма?" Она нашла пару ржавых папиных коньков и сломанную клюшку и засунула всё это в наволочку. На каток я пошёл один. Это был старый амбар, внутри которого было две полосы для кёрлинга по бокам и небольшая площадка в середине. И знаете что? Я вот не припоминаю, чтобы я хоть раз упал. Зашнуровал коньки, вышел на лёд и – опа! У меня было такое ощущение, что наконец-то попал в свою стихию. Три часа спустя, когда матч уже давным-давно закончился, меня буквально выгоняли с катка, чтобы я шёл домой.
Как только я начал играть в хоккей, я поставил перед собой цель – пробиться в НХЛ. К этой цели я шёл с шести лет до 1-го января 1989-го года, когда меня "подняли" в основу, и никто не мог остановить меня. Мой отец на протяжении нескольких лет работал завхозом на арене в Расселле, а потому я катался столько, сколько хотел. Я катался каждый день по шесть часов с октября по март, обводя невидимых защитников и бросая по воротам из всевозможных позиций. Я цеплялся сзади за снегоуборочную машину отца и приветствовал воображаемых зрителей. И для меня это была не просто какая-то игра. Я не мечтал о том, чтобы играть в НХЛ. Я готовился играть в НХЛ. И пусть даже детство у меня было крайне паршивым, но родители относились к моей цели со всей серьёзностью.
Не каждому пацану так везёт с партнёрами в детстве, как мне. Я играл с одними и теми же ребятами с шести лет вплоть до 14, пока не уехал в "Муз Джо Уорриорс". Все три наших тренера были потрясающими, чуткими и заботливыми родителями, которые одинаково любили всех нас. Даг Фаулер, Джим Петц и Уолтер Уэршлер заботились обо мне так, будто бы я их сын. Уолтер (наш менеджер по экипировке) был глухим, а потому мы все выучили язык жестов.
Именно эти люди научили меня тому, чему не научил отец – уважать старших, следить за своим поведением, и что ни в коем случае нельзя ставить свои интересы выше командных, пусть даже ты трижды талантлив. Они научили меня, что в команде все должны быть друг за друга. Мы все были одной большой дружной семьёй. Мы играли во всех городках Манитобы и Саскачевана и громили команду за командой. Название нашей команды было "Расселл Рэмс".
В команде играли и дети тренеров – Кент Фаулер стал геологом, Тед Петц открыл собственную секцию карате в Виннипеге, а Бобби Уэршлер сейчас женат и у него две дочери. Бобби, кстати, по-прежнему время от времени играет в хоккей в своё удовольствие. Я даже представить себе не могу, на что была бы похожа моя жизнь, если бы этим людям вдруг не понравился тот мелкий гадкий пацан с клюшкой в руках, которым я был.
По-моему, 90% игроков той команды продолжили свою карьеру в юниорских лигах. Всё, чего я добился в хоккее, стало возможным благодаря тем трём тренерам, их жёнам и родителям моих товарищей по команде. Они всегда меня кормили, поили и подбадривали. На игры я всегда выходил без гроша в кармане, но каждый раз возвращался сытым. А после игры меня хлопали по плечу или обнимали и говорили: "Молодчина!".
Моя мама отказывалась ходить на игры. У неё был пароноидальный страх, что я получу травму. А папа вообще бы лучше не приходил, только позорил меня. Он всегда приходил полупьяный, пошатываясь, хвастался мной... "Вы только посмотрите, как здорово играет мой пацан! Это я ему сказал выйти сегодня и забить. Вам вообще чертовски повезло, что он играет за вашу команду".
К сожалению, в пяти шагах от арены располагался бар. Поэтому мой отец обычно слонялся у бортов в первом периоде, потом шёл пить пиво и возвращался только к третьему. Из раздевалки я всегда уходил последним. Я постоянно медлил, потому что домой мне идти совсем не хотелось. Впрочем, разницы это всё равно никакой не играло. На улице могло быть хоть -40, отец всё равно не приезжал за мной после игры. Вместо этого он снова шёл в бар и кирял там до утра.
Самое смешное это то, что я каждый раз надеялся, что он придёт. Я стоял у дверей и ждал его. Первые полчаса я опирался головой на окно, дышал на него и выводил на запотевшем стекле своё имя. Затем я ещё полчаса прыгал с плитки на плитку на полу, представляя, что я иду по тоненькому канату на высоте 50-этажного дома. Если становилось совсем скучно, то я брал свою клюшку и начинал жонглировать шайбой в воздухе, стараясь не уронить её на пол. Как правило, мне всё в итоге надоедало, и я шёл домой пешком. А зимы в Расселле могут быть такими холодными, что стоит выйти на улицу, как у тебя тут же замерзают ресницы. Но самый кошмар заключался в том, что мне надо было идти мимо католической церкви Св. Джозефа. Вот это меня конкретно стремало.
Как я уже говорил, у моего отца корни уходят в племя Кри - фамилия его бабушки была Блэкбёрд (blackbird – анг. "чёрный дрозд", прим. АО). В своё время в этих местах было много католиков-миссионеров, а коренных жителей, включая его предков, теснили в резервации. Мой отец рос в католической семье, но однажды перестал ходить в церковь. Я же с шести лет регулярно ходил туда по воскресеньям. Все мои партнёры по команде были католиками, вот я и таскался с ними за компанию. Мы даже послушниками священника все вместе стали.
В церкви Св. Джозефа я впервые исповедался, причастился и крестился. Мне там нравилось. Там я чувствовал себя комфортно. В церкви всегда была такая спокойная атмосфера. Все эти запахи от горящих свечей, ладана и воска на скамейках и тихие проигрыши органа... Мне нравилось, как я бесшумно шёл по ковру в своих ботинках. В основном я был одет в старую, грязную одежду, которая была вся в заплатках, а потому мне нравилось надевать чёрную сутану послушника и запах надевавшейся сверху накрахмаленной ризы. В каком бы ужасном настроении я бы ни пришёл в церковь, уходил я оттуда собранным и спокойным.
Одного священника там звали Отец Пол. Мне он импонировал своей уверенностью. У него в жизни было то, чего не было у меня – точка опоры. Тогда я думал, что он был очень старым, а теперь выясняется, что ему было слегка за 40. Он был родом из Польши, невысокий и лысый. Тогда он был чем-то похож Римского Папу Иоанна Павла Второго. Я приходил на его службу вечером в среду. Он обычно любил пропустить рюмку-другую перед ужином, поэтому я помогал ему прямо держать руку, пока он причищал трёх-четырёх стариков, которые, в общем-то, и составляли его паству. От него всегда как-то успокаивающе пахло смесью "Олд Спайса", виски и листерина.
Если мне надо было с кем-то поговорить, он готов был меня выслушать – то есть, не делал вид, а действительно слушал. Я рассказывал ему и про хоккей, и про бейсбол, и про школу... Если в доме были какие-то неприятности, и мне было грустно, то я рассказывал ему и об этом. Я рассказывал ему о том, как бы мне хотелось, чтобы мой отец бросил пить и как-то принимал участие в моей жизни. Говорил ему о том, как мне надоело, что мама постоянно либо спит, либо болеет. Отец Пол успокаивал меня. Советовал мне помолиться и не терять веры. Говорил, что Господь следит за мной, и у него есть план и для меня. После разговора с ним я уходил, думая: "Что ж, пусть сейчас не всё так гладко, но это всего лишь Бог посылает мне испытания, чтобы сделать меня сильнее. Он испытывает меня ровно настолько, насколько я могу это выдержать".