Первый сюрприз ожидал меня еще до встречи с самим Раскиным. Его дом номер сто шестьдесят три по Деннмарк-Хилл оказался высоким, беспорядочно выстроенным старым зданием, которое не прячется в тени, а демонстрирует себя миру с грузным самодовольством провинциального лорд-мэра. Там есть привратницкая (где мне пришлось назвать цель своего прихода плотному человеку с подозрительными глазами, изо рта которого пахло лакрицей, когда он спрашивал: «Это к мистеру Джону Раскину, да?» — и прежде, чем я успел отозваться, он посмотрел на меня и ответил на свой собственный вопрос: «Да, это будет к мистеру Джону»), дорожка для экипажей, заросшие плющом стены и укрывшаяся в глубине тяжелого портика входная дверь, к которой надо подниматься по лестнице с перилами. В общем, своим размером и позой Джона Булля — ноги расставлены, руки в боки — этот особняк больше напоминал дома наших соседей в Камберленде, любителей охоты на лис, чем жилище самого знаменитого в мире художественного критика на краю величайшего в мире города.
Лакей, открывший дверь, был вполне обычного вида, но на мгновение у меня возникло странное впечатление, что сумрачный квадратный вестибюль за ним заполнен бледными старообразными лицами (поручиться за это было трудно, потому что мои глаза еще не привыкли к мраку), которые рассеялись, увидев меня, словно испуганные вторжением кролики.
— Мистер Раскин дома? — спросил я.
— Мистер Джон Раскин? — мрачно повторил он, будто пародируя привратника.
— Да, — ответил я, про себя гадая, сколько всего слуг тут может быть и у всех ли есть мнения по поводу искусства.
Он поднялся наверх; как только он ушел, появились еще двое из кроликов (как я их назвал): старушка в чепце и черном платье и коренастый старик с неровно остриженными седыми волосами и густыми бакенбардами, одетый в темный пиджак и саржевый жилет в крапинку. Они не были похожи на слуг, и в их поведении было что-то хозяйское, но они все же держались в конце вестибюля, будто боялись предъявлять свои полные права, смущенно улыбались мне и снова отворачивались. Они были похожи на процветающих владельцев гостиницы, дом которых принадлежит им, но в его стенах они должны учитывать мнение других.
— Мистер Хартрайт, — раздался мягкий мелодичный голос.
Подняв голову, я увидел человека, спускающегося по лестнице. Сначала он показался невероятно высоким, но когда спустился в вестибюль и встал вровень со мной, я увидел, что он просто очень худ, а длинный узкий голубой сюртук облегает его тонкую фигуру и подчеркивает все ее вертикальные линии. Он был примерно моего возраста или чуть старше, с румяной кожей, густыми светлыми волосами и бакенбардами и нависшими бровями. Было что-то кокетливое и даже женственное в том, как он двигался, и в том, с каким явным старанием он уложил часовую цепочку и завязал галстук; но этому противоречили его острый нос и глубоко посаженные голубые глаза, которые придавали ему встревоженный и недовольный вид зверя, потревоженного в своем логове.
— Как я рад вас видеть, — сказал он, беря обе мои руки в свои.
Я заметил, что его нижняя губа слегка изуродована, но улыбка более чем смягчала это впечатление, за секунду превращая его лицо из раздраженного в приветливое. Он повернулся к старикам и вежливо сказал:
— Папа, мама, это мистер Хартрайт. Он пришел поговорить о Тернере.
Я, конечно, слышал о сложностях в его браке, но все равно не мог понять, как в зрелом возрасте, на пике своей славы, он отказался от роли мужа и вернулся к роли сына. Я вспомнил то, что Дэвенант рассказал мне о Тернере и его отце, и то, что Мэриан узнала от миссис Бут, и задумался, не является ли неспособность к нормальной семейной жизни признаком гения.
— Как поживаете? — спросил старик. Когда он и его жена неловко подошли, чтобы пожать мою руку, я наконец понял, что означает странная смесь их гордости и почтительности, и внезапно почувствовал себя школьником, приглашенным в гости к талантливому, но излишне чувствительному товарищу.
— Не согласитесь ли прогуляться со мной по саду, мистер Хартрайт? — сказал Раскин. — Я все утро был в гуще боя, и дым застит мне глаза, а грохот пушек не дает думать.
Не дожидаясь ответа, он поспешно вывел меня в переднюю дверь, будто старался сбежать прежде, чем родители ему запретят.
— Что за бой, если я могу поинтересоваться? — спросил я, когда мы выходили к дорожке у крыльца. — Новая критическая статья?
— Я пытаюсь закончить последний том «Современных художников», — сказал он. — Но, к сожалению, я пришел к печальному выводу, что вся моя критическая и историческая работа до сего дня не имеет практически никакой ценности.
— Ну, право же… — сказал я.
— Мысль грустная, — отозвался он, — особенно для тех, кто, как я, посвятил свою жизнь одной теме. Но когда я оглядываюсь и вижу весь груз безмолвных бед нашего мира, и понимаю, насколько малую его часть я сумел поднять своими рассуждениями о Веронезе, о Тернере и готике… — он покачал головой.
— Но «Современные художники», — сказал я, — для многих стали источником знаний и доставили удовольствие тысячам людей. Миллионам. — Признаюсь, мне стало слегка стыдно при мысли, насколько ничтожную часть его работ прочитал я сам, но этот стыд не смог помешать мне прибавить: — Включая и меня.
— Очень мило с вашей стороны пытаться меня утешить, мистер Хартрайт, — сказал он и, остановившись, устремил на меня пронзительный взгляд. — Но, вы уж простите, вы не производите впечатление бедствующего человека. Во всяком случае, в том смысле, который я имею в виду. Когда я говорю о бедах, я имею в виду бессчетные массы страдающих людей, которые окружают нас, которых мы видим — и в то же время не видим — каждый день и которых все наши идеи и заботы почти никак не касаются.
Мы обошли дом, и он наклонил голову, чтобы войти в темный тоннель, остро пахнущий влажными листьями, который образовывали прижавшиеся к стене густые старые кусты лавра.
— И именно поэтому, — сказал он, и в тесном пространстве его слова позвучали приглушенно, — я начал обращать внимание на вопросы политической экономии.
Должен признаться, что я был удивлен и, в общем-то, польщен его откровенностью, но, когда я следовал за его сутулой фигурой сквозь полумрак, к чувству благодарности примешивалось легкое отвращение — хотя в тот момент я не смог бы объяснить его.
— Конечно, вы можете сказать, что мне самому не на что жаловаться, — сказал он с усмешкой, когда мы вышли из-за дома. Он вяло махнул рукой в сторону газона перед домом, где росли деревья, а переплетающиеся дорожки уходили прочь от нас, и в сторону сада, огородов и ряда сельскохозяйственных зданий за ними. — Собственное молоко и свиньи, — сказал он, — и персики из теплиц, и луга для лошадей. Все, что может понадобиться смертному, кроме реки и гор.
Я оглянулся и увидел на его лице улыбку, но почти немедленно он покраснел, похоже, смутившись.
— Но хватит обо мне, мистер Хартрайт, — сказал он, внезапно снова срываясь с места. — У меня сегодня вечером лекция, поэтому мне придется уйти в четыре. Так скажите мне, как продвигается ваше великое начинание?
— Оно едва сдвинулось, — сказал я. — Но я поговорил с несколькими знакомыми Тернера.
— Вот как, — сказал он. — И с кем же?
Я назвал имена. Он никак не ответил, так что я продолжил:
— А моя сестра посетила его экономку.
— Ах да, добрая миссис Бут, — пробормотал он. — Разъяснила она тайну или добавила тумана?
По его внимательному быстрому взгляду я понял, что это какое-то испытание, и его хорошее мнение обо мне зависит от того, дам ли я правильный ответ; но поскольку я не знал, какой ответ правильный, то беспомощно сказал:
— Я не знаю.
Он не ответил, только кивнул и, остановившись у зеленой калитки в стене, вывел меня в огород. Вокруг периметра шла мягкая травянистая тропа, окаймленная фруктовыми деревьями и розовыми кустами, а кое-где и скамейками с деревянными сиденьями.