Она уставилась на меня, но ничего не ответила. Глаза у нее, как я заметил, были большие, карие с янтарными искорками. Темные волосы спутались, а на щеке было заметно грязное пятно, но если бы ее отмыть, переодеть и посадить в любой гостиной на Харли-стрит или Беркли-сквер, ее бы сочли красивой, и она вызвала бы одобрение всех дам.
— Ты не скажешь мне, — спросил я, — где Хэнд-корт?
Она по-прежнему молчала, глядя на меня так, будто хотела понять по моему лицу то, чего не разобрала в моих словах. Наконец она вытерла руку о запачканный передник и ткнула потрескавшимся пальцем на мрачный проход на другой стороне улицы. Он был закрыт железными воротами, и за ними не было видно ничего, кроме ряда выцветших деревянных перекладин, которые в нескольких ярдах от нас растворялись в темноте.
— Это цирюльня? — спросил я, указывая на угловое здание.
Она слегка поколебалась, но все-таки нарушила молчание.
— Нет, сэр, — раздался ее тусклый усталый голос, — этот дом принадлежит Паркину.
— Паркину?
— Бакалейщику, сэр. У него здесь склад.
Я подошел к окну, стер налет сажи с одной из его створок и заглянул внутрь. Сначала я смог разглядеть только тяжелую металлическую решетку, но потом мои глаза привыкли к слабому серому свету, и я увидел ряд чайных сундуков, стоявших в тени у дальней стены. Это развеяло мою надежду найти цирюльню и семью цирюльника на прежнем месте.
— В этом дворе кто-нибудь живет? — спросил я, снова поворачиваясь к девочке.
Она посмотрела на меня так, будто я спросил ее, теплое ли солнце и мокрая ли вода.
— Ну конечно, сэр. — Она засмеялась. — Целая сотня людей!
Я не мог себе представить, как тут могла уместиться сотня людей, если только двор не в милю длиной, но спросил только:
— Есть кто-нибудь по имени Тернер?
— Тернер? Нет, сэр, не знаю таких.
— А старики есть? Кто-нибудь помнит, как все было много лет назад?
— Ну, сэр… — Она нахмурилась и глянула на ворота. — Есть старая Дженни Уоттс, говорят, ей лет девяносто…
В ее голосе внезапно послышалось оживление, и я заметил, что она следила за тем, как я полез в карман и достал шиллинг.
— Ты отведешь меня к ней? — спросил я.
В ответ она посмотрела на закладную лавку напротив, потом подошла к своим игравшим в канаве подопечным и что-то сказала старшей девочке. Потом бегом вернулась ко мне и взяла деньги, оглянулась осторожно и пробормотала:
— Только ненадолго.
Ворота она открыла легко, но, когда мы вошли, из тени вдруг появился мальчик лет пятнадцати и перекрыл нам дорогу. Не сводя с нас глаз, он чуть повернул голову и выкрикнул в сторону двора слово — я не мог точно разобрать какое, но что-то вроде «халим». Потом я увидел спешащие в темноте тени, послышался звон и скрежет металла, и это заставило меня предположить, что тут играли на деньги и теперь прятали улики.
— Все в порядке, — сказала девочка. — Он не… — тут я опять не разобрал слово, похоже на «эсклоп» или «ислоп».
Мальчик по-прежнему не желал пропускать нас; он расставил ноги и, сложив руки на груди, стал медленно и дерзко насвистывать.
— Да ладно тебе, Сэм, — сказала девочка, — мы просто к Дженни Уоттс идем.
Глаза мальчика расширились, и он ухмыльнулся; потом, снова оглянувшись, чтобы проверить, закончили ли дело его сообщники, лениво шагнул в сторону.
Может, причиной тому определенно арабские интонации, но, когда мы вошли, моей первой мыслью было: я попал в какой-то восточный город. Здания из четырех или пяти этажей стояли друг против друга на таком маленьком расстоянии, что, как рассказывают про Дамаск или Багдад, женщина на верхнем этаже могла пожать руку соседке напротив, ничем не рискуя. Несколько мальчиков, которые стояли вокруг и молча наблюдали за мной, только усиливали впечатление; пусть в их одежде и цвете лица не было ничего экзотического, но бледные мрачные лица легко позволяли предположить, что они принадлежат к совсем другой расе. Только подняв голову и увидев полоску мрачного серого неба с коричневым оттенком, которое становилось с каждой минутой все мрачнее и темнее от дыма из очагов тех, кто мог себе позволить их зажигать, можно было вспомнить, что этот двор — не прохладное укрытие от средиземноморского солнца, а часть нашего собственного города, которую мы обрекли на вечные сумерки.
— Сюда, сэр, — сказала девочка, останавливаясь у зеленой двери, одна петля которой была сорвана. Она толкнула ее плечом и провела меня в коридор, из которого вела наверх потертая и грязная деревянная лестница.
Воздух был прохладный, но затхлый, а воняло так, что мне приходилось прижимать платок к носу.
— Вы нездоровы, сэр? — спросила девочка, явно непривычная к такой чувствительности. — Надо еще подняться, и это трудно, если вам тяжело дышать.
Причина ее тревоги скоро стала ясна. Осторожно ступая (ступеньки погнулись, были истерты до блеска и внушали опасение, что мои ботинки продавят их насквозь), я поднялся вслед за ней на три пролета вверх до чердака, где она закашлялась так сильно, что я посмотрел, нет ли крови на руке, которую она прижимала ко рту.
Прошла почти минута, прежде чем она достаточно пришла в себя для того, чтобы постучать в дверь. Слабый голос отозвался (слишком тихо, чтобы я мог разобрать слова), и девочка, прижавшись лицом к двери, просипела:
— Это Сара Бейтман. Со мной джентльмен, хочет повидать вас.
На этот раз я ясно расслышал:
— О, входите же.
Девочка открыла дверь и… — как описать то, что я увидел? Сначала свет: жемчужно-серая дымка, пробивавшаяся сквозь грязное окно в потолке, чуть меня не ослепила после мрака на нижних этажах; потом впечатление обширного пространства, которое, как я вскоре понял, было вызвано не размером комнаты, а ее пустотой. Пол был голый, и на стенах тоже ничего не висело, только на каминной полке стояла гравюра, изображавшая охотника с собакой. Над угасшим очагом висел один железный горшок, дно которого было испачкано сажей. Завершали меблировку небольшой стол, ящик, служивший прикроватным столиком, и грубая кровать в алькове.
Но больше всего меня поразила фигура, которая сидела у маленького чердачного окошка. Она была не выше девочки, но ее прямая осанка и старомодное шелковое платье цвета морской волны придавали ей величественность, так что она казалась слишком большой для своего лилипутского окружения. У стены рядом с ней лежали кучи тряпья, а перед собой она держала черные штаны, которые, похоже, только что зашила. Лицо у нее было цвета пробки и сморщенное, как у обезьянки; когда мы вошли, она обратила на меня живой взгляд светлых глаз и приветливо улыбнулась.
Я ждал, что девочка скажет что-то еще и представит меня, но она просто отошла в сторону; через несколько секунд я осознал, что придется вести беседу самому.
— Миссис Уоттc? — начал я.
Женщина не ответила, и я решил, что она глухая, но девочка сказала:
— Говорите, она слышит хорошо.
— Вы ведь помните, как здесь все было много лет назад? — спросил я.
Она снова ничего не сказала, но наклонила голову и заерзала в кресле, как делает наша Флорри, когда готовится слушать свою любимую историю.
— Меня интересует семья по фамилии Тернер, — сказал я.
Она нахмурилась и через несколько секунд повторила:
— Турнер?
Голос у нее был сильный и чистый, но из-за отсутствия зубов она словно держала слово во рту и с трудом выдавливала его.
— У них была цирюльня, — сказал я. — На углу.
— Ах цирюльня. — Она кивнула. — Да, туда еще капитан Уайетт ходил.
— Капитан Уайетт? — переспросил я.
— Чтоб причесываться! — пояснила она таким тоном, будто я сам должен был знать, кто такой капитан Уайетт и зачем он ходил к цирюльнику.
— Вы их знали? — сказал я. — Уильяма Тернера, и Мэри, и их сына?
Она снова кивнула, а потом, к моему удивлению, подмигнула мне, будто знала что-то особенное о них и признавала мою ловкость, раз и я об этом догадался.
И, как бы ни было это глупо, мысль о том, что я могу первым открыть какую-то тайну детства Тернера (я не мог представить, чтобы Торнбери сюда заходил — тогда, мне казалось, у нее был бы менее заговорщицкий вид), заставила мое сердце заколотиться сильнее.