На следующий день я проснулся поздно и неспешно позавтракал на кухне, которая из-за огня очага была в этот час единственным теплым местом в доме. Потом мы сидели с Гадженом в его кабинете и обменивались благодарностями и выражениями радости от знакомства, пока не пришла его жена и не сказала, что пора уезжать, если я хочу успеть на поезд. Он вышел со мной во двор, а его предприимчивая супруга тем временем уже запрягла в тележку коричневого пони, и тот притопывал, как будто ему не терпелось в путь. Потом Гаджен укрылся от резкого восточного ветра в дверях и, развязав галстук, замахал им как шарфом, держа его здоровой рукой.
После этого миссис Гаджен доставила меня на Брайтонский вокзал с достаточным запасом времени для того, чтобы сесть на поезд в Чичестер, который должен был отвезти меня в Петуорт, и я…
Но нет, если я сейчас начну про это рассказывать, то придется писать еще день. Так что пусть Петуорт останется на следующее письмо, а сейчас я перейду к самому важному моему делу — заверю тебя, что со мной все в порядке и я тебя люблю.
Уолтер
XVI
Майкл Гаджен еще кое-что рассказал мне о Тернере, это его собственные слова, и я записываю их по памяти.
«Я помню один день, когда все ему нравилось: готические руины, вид моря, световой эффект, который он очень любил, когда солнце пробивается сквозь тучи наискосок и делает их зернистыми, как сланец. Ближе к вечеру мы остановились в пивной, а потом перебрались в „Королевский дуб" в Пойнингсе, распевая: „Я монашек в серой рясе".
Вы знаете „Королевский дуб", мистер Хартрайт? Нет? Ну, вам, наверное, он покажется неприметным, да сейчас, возможно, и мне тоже, но тогда после всего, что мы испытали, это был настоящий дворец: постели были удобные, и у нас по комнате на брата. (Пауза, смешок.) Тем вечером, выпивая после ужина, мы заговорили с двумя здоровыми деревенскими девицами; я помню, Тернер сказал им, что его зовут Дженкинсон, и по блеску в его глазах я понял, что лучше ему не противоречить. Меня это рассмешило, и девушки тоже рассмеялись, хотя и не знали, в чем тут дело; в итоге я поднялся к себе вместе с девицей с темными кудряшками, а он повел к себе другую.
(Должен заметить, что я не знаю, чем было вызвано его следующее замечание; я ничего ему не сказал.)
Боже, мистер Хартрайт, вы, молодежь, такие теперь зануды. Неужели вы никогда не проводили время с веселой девицей? (Еще пауза и смешок.) Но девица Тернера, кстати, следующим утром казалась не такой уж веселой. Глаза у нее были красные, а кожа вся в царапинах».
XVII
Дорогая мисс Халкомб!
Спасибо за Ваше письмо от 17 сентября. Я буду рада видеть Вас — и Вашего брата, если он к тому времени уже вернется — в любой день на следующей неделе. Потом нас здесь Вы уже не застанете, потому что доктор предписал моему мужу поездку на море, и мы можем пробыть в отъезде несколько месяцев.
Стоит заговорить о Тернере, и я сразу вспоминаю Темзу, лодки и пикники. Я знаю, что в это время года погода на редкость бурная и неустойчивая, но если день будет хороший, не согласитесь ли отправиться с нами на небольшую поездку по реке (у нас есть ялик, которого как раз хватает на четверых), чтобы посмотреть кое-какие места, связанные с наиболее приятными воспоминаниями о нем?
Пожалуйста, сообщите мне, какой день подойдет лучше всего и устраивает ли Вас мое скромное предложение.
Искренне Ваша
Амелия Беннет
XVIII
Дорогая моя!
Уже три часа, и я наконец сел за письмо, которое обещал тебе вчера. Мне следовало начать утром, но я проснулся рано и отправился в парк, чтобы попробовать написать рассвет. Результат, как и следовало ожидать, ужасен: переваренное яйцо, раздавленное на куче золы. И как он получал на своей палитре такие цвета?
Так на чем я остановился? Кажется, на том, что я сел в поезд на Брайтонском вокзале. Он с головокружительной скоростью пронес меня через Шорэм и Уортинг, Ангмринг и Литтлхэмптон и наконец — прошло чуть больше часа с начала пути — доставил меня как заботливо оберегаемую посылку в Чичестер. Потом на постоялом дворе «Корабль» я сел в дилижанс до Лондона и продолжил дорогу в Петуорт. Таким образом я, как можно было предположить, проехал вполовину меньшее расстояние за вдвое большее время, и меня так трясло и подбрасывало, что скоро на лбу и на плече у меня появились синяки, и я почувствовал себя посылкой, за которой никто не присматривает.
Но хотя я этого и не осознавал — про себя я проклинал свои беды словами, которые наверняка бы тебя шокировали, — судьба мне улыбалась. Среди моих соседей по дилижансу (там также были две пожилые сестры-вдовы, молодой чертежник с полной папкой рисунков, которые он мужественно пытался просматривать, пока от толчка они не полетели на пол, а наверху — компания пьяных студентов, которые орали и гоготали при каждой встряске) была приятная женщина лет сорока. Она сидела напротив меня и, как оказалось потом, сыграла важную роль в моем приключении. Хорошо, но не модно одетая, она была похожа на жену сельского врача или адвоката и, когда нас трясло по сторонам, улыбалась мне как товарищу по несчастью. Когда же я ударился головой, она поморщилась, охнула сочувственно и сказала:
— Джабез Бристоу.
— Прошу прощения? — переспросил я.
— Джабез Бристоу.
Должно быть, вид у меня был недоумевающий, потому что она продолжила:
— Вы, значит, не местный?
— Нет.
— Джабез знаменит. Или, скорее, печально знаменит. Он не может управлять дилижансом, пока не проглотит пинту бренди, чтобы согреться. А когда человек примет пинту бренди, ему уже, ясное дело, на все наплевать.
Я улыбнулся. По голосу тоже трудно было понять, кто она такая; она говорила не как леди, но в речи ее чувствовалась уверенность, говорившая о благополучной жизни, и привычная легкость в общении с людьми любого разряда и состояния.
— Далеко едете? — спросила она.
— До Петуорта.
Она кивнула и, глянув на двух вдов, наклонилась ко мне и сказала потише:
— Жаль мне тех бедняг, что едут до самого Лондона. Нам хотя бы недолго осталось страдать.
Мы почувствовали, как лошади замедляют ход, а потом начинают идти с трудом, будто их груз внезапно стал тяжелее. Выглянув в окно, я увидел маленькую ферму, огороженную кривоватыми каменными стенами, а за ней наша дорога резко поднималась к долинам.
— Через год-другой, — сказала моя спутница, — нам больше не придется все это терпеть.
— Почему? — спросил я. — Что, здесь строят железную дорогу?
Она кивнула.
— Но все равно придется идти пешком от станции, — добавила она с улыбкой. — Или нанять повозку; станция будет в двух милях от города.
— Боже мой, — сказал я, — неужели нельзя построить поближе?
Она покачала головой:
— Полковник не желает, чтобы она была рядом с его парком.
— Полковник Уиндэм? — спросил я.
Она кивнула и, помедлив, добавила:
— Вы с ним знакомы?
Тон ее был нейтральный, но при этом она напряженно изучала мое лицо, будто вопрос был вызван чем-то еще, помимо простой вежливости.