Навстречу нам с кресла с завитушками поднялась стройная женщина лет шестидесяти пяти, в прямом голубом платье, очень модном двадцать пять лет назад.
— Мисс Халкомб! Мистер Хартрайт! — сказала она, протягивая к нам руки. — Вы принесли с собой солнце!
Голос у нее был нежный и мелодичный, без следа привнесенной возрастом резкости, и по нему можно было подумать, что он принадлежит женщине лет на тридцать моложе. Она посмотрела в окно, всплеснула руками почти молитвенным жестом, а потом одним движением, изящным, как у танцовщицы, взяла за руки Уолтера и меня, так что теперь мы стояли цепочкой, как будто собирались сыграть в «веночек».
— Если мы задержимся из-за церемоний, — сказала она, — потеряем день. Может, прямо сейчас рискнем отправиться в путь?
— Да, — сказали мы с Уолтером хором, не колеблясь ни секунды.
Она покраснела и кивнула с явным удовольствием.
— Признаюсь, я совсем не отчаялась, когда увидела туман, — сказала она, направляясь к двери, — но мой бедный муж сразу решил, что ничего не выйдет. Он будет рад услышать, что все исправилось.
Она помедлила и добавила, будто только сейчас вспомнила:
— Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы сесть на весла, мистер Хартрайт? Для нашего слуги места не останется.
— Да, я вовсе не против.
— Отлично. — Слегка ссутулив плечи, она возбужденно потерла руки, радостно воскликнула: «О!» — и скрылась в вестибюле.
Иногда родители, когда их малыш сделал что-то особенно милое, обмениваются заговорщической улыбкой, полной ласки, снисходительности и удовлетворения; именно такой улыбкой сейчас и обменялись мы с Уолтером. Потом, не произнеся ни слова (зачем говорить, если все, что хотелось сказать, и так ясно?), мы подошли к окну и выглянули на пестрый ковер дорожек, газонов и розовых кустов, усеянных цветами, к которым кое-где цеплялись, словно пух на колючках, последние лоскутки тумана. Сад был окружен аккуратно подстриженными живыми изгородями. Так мы простояли в дружелюбном молчании минуту-другую, когда Уолтер внезапно удивил меня, сказав:
— Должно быть, он слеп.
— Что?
— Ее муж. Посмотри. — Он указал на окно, а потом, чтобы пояснить свою мысль, открыл его. — Нет, понюхай.
Я понюхала. Воздух был холодный и резкий, с дымными остатками тумана, но к нему примешивались последним эхом забытого мира резкий запах тимьяна, дурманная сладость розмарина и дыхание умирающих роз.
— Сад сажали ради запахов, а не для вида.
— Это недостаточное основание для такого серьезного вывода, — сказала я. — Может, они оба предпочитают свежие ароматы ярким краскам?
Уолтер покачал головой:
— Если бы он мог видеть, то сам бы узнал, и не потребовалось бы говорить ему.
— Знал что? — спросила я с улыбкой (признаюсь, я ничего не понимала).
Он поднял голову и посмотрел на яснеющее небо:
— Что погода улучшилась.
— Почему ты решил, что он не знает?
— Потому что она сказала: «Он будет рад услышать, что все исправилось».
Я на мгновение задумалась. Уолтер был прав, миссис Беннетт действительно так сказала, и теперь, когда я задумалась, это и мне показалось любопытным, хотя сначала я пропустила ее слова мимо ушей.
— Очень ловко, — сказала я. — Так ты скоро станешь полицейским детективом.
Думаю, именно в этот момент я впервые заметила перемену в Уолтере — перемену, на которую, возможно, следовало обратить внимание раньше, потому что все признаки ее наверняка были видны со времени его возвращения из Сассекса. Увидев однажды, я стала замечать эту перемену чаще и чаще. Вместо того чтобы рассмеяться и ответить в том же духе, как он наверняка сделал бы всего несколько недель назад, он промолчал и продолжил смотреть из окна, слегка наморщив лоб от какой-то мысли, которую я даже не пыталась угадать. Не то чтобы он стал холоден и неприступен, нет, — просто наша дружба, с ее привычными поддразниваниями, насмешками и самоиронией, уступила место в его голове чему-то более важному. Признаюсь, на несколько секунд (я не могла бороться с этим тогда и не стану отрицать сейчас) я почувствовала себя уязвленной и брошенной, как ребенок, чей товарищ по играм внезапно повзрослел и оставил забавы. Но почти сразу же этот привкус горечи был смыт приливом радости — разве я не молилась о том, чтобы мой дорогой брат пришел в себя и снова вошел в полную силу? И разве не это происходило теперь прямо у меня на глазах? И разве мы не станем еще более близкими и истинными друзьями?
— Ну, думаю, теперь мы вполне готовы, — послышался у нас за спиной голос миссис Беннетт. Мы повернулись и увидели, что она стоит в дверях рядом с пожилым толстяком в плотном черном рединготе. Он был почти лыс, но с густыми седыми бакенбардами, словно его волосы решили переехать, почти как балкон миссис Бут, с макушки на щеки — от чего получалось странное впечатление, будто лицо его в ширину больше, чем в высоту.
— Дорогой, это мисс Халкомб и ее брат мистер Хартрайт, — продолжила она. — Но вы еще успеете как следует познакомиться.
Она уже двинулась к выходу, но ее муж остался на месте, протянул руку и пробормотал: «Как поживаете?» — глядя ровно посредине между Уолтером и мной тускло-белыми глазами слепца.
Интересное, должно быть, зрелище мы представляли, направляясь к реке: миссис Беннетт, в ярко-красном плаще и с небольшой гитарой, шагала впереди и разговаривала с Уолтером; потом шла я, ни с кем не разговаривая, а просто наслаждаясь солнцем, которое с каждой минутой светило все ярче; и наконец, слуга вел под локоток мистера Беннетта, держа в руках корзинку с продуктами и сверток одеял. Мы добрались до небольшого неопрятного лодочного двора, заваленного досками, стружками, мотками веревки, хрупкой от застывшей смолы; слуга молча скрылся. Миссис Беннетт оживленно беседовала с Уолтером о катерах, яликах и плоскодонках, и рука ее металась, как взволнованная малиновка, когда она подчеркивала свои слова, изображая то мачту, то банку. Ее муле стоял неподалеку, неподвижный, как Будда, и, очевидно, ничего не видел, но слушал с живым интересом. А я отошла в сторону, к скрипучей пристани, чтобы полюбоваться видом.
Даже здесь, так далеко вверх по реке, Темза была усеяна грязью, которую течение выталкивало к столбам пристани, образуя островки. Опавшие листья и пропитанная водой бумага превращались в равнины, а горлышки полузатопленных бутылок походили на горы; в одном месте целая прибрежная полоса получилась из утонувшей кошки, мокрый мех которой стал гладким, как у крысы. Но дальний берег был как другой мир: там, словно экзотический храм, виднелся Палм-хаус, только недавно возведенная в садах Кью новая оранжерея. Свет пронзал его стеклянный купол и прекрасные алые листья растущего рядом американского клена; а позади него, ближе к Ричмонду, видны были окаймленные деревьями холмы и впадины Старого Оленьего парка, которые поднимались, шли вниз и снова поднимались с ласковой правильностью спокойного моря или нежной пастушьей мелодии. Ассоциации с Тернером возникали сами собой: вся эта сцена была как бы зеркальным отражением «Вида на Лондон из Гринвич-парка» — на переднем плане могучая Темза, прародительница нашего величия, теперь превращенная жадностью и корыстолюбием наших дней в вонючую сточную трубу; а идиллический пейзаж вдали, великолепно оживленный сиявшим в ясном небе солнцем, будто показывал нам видения более счастливых дней. Куда сложнее было объяснить, почему я подумала о другой картине, которую видела в Мальборо-хаус. Здесь не было моря, не было фигуры, которая напоминала бы Аполлона или Сивиллу, не было руин. Хотя пейзаж выглядел вполне классическим, у этих буков и каштанов, лощины и луга не было выжженного блеска Средиземноморья; они словно сияли своей тихой пышностью, какую можно встретить только в Англии.
Так почему же они так сильно напомнили мне «Залив Байя» и смутное, тревожное ощущение тайны, сопровождавшее его в моей памяти? Ответ должен был быть где-то близко, но как я ни пыталась, не могла найти его и все еще ломала над этим голову, когда вернулся слуга и объявил, что наша лодка готова.