Это, похоже, заставило ее мужа лишиться дара речи от удивления; во всяком случае, он не произнес ни звука, но продолжал трясти головой с такой силой, что я испугалась, как бы она у него не закружилась и он не потерял сознание.
— Думаю, многие удивились бы вашим словам, — мягко сказал Уолтер. — Многие считают его холодным, злым и…
Миссис Беннетт покраснела и вспыхнула: на ее друга напали, и она должна была броситься на защиту, пусть даже при этом придется вести себя невежливо и прервать Уолтера.
— Они бы так не думали, если бы знали его, как я, — сказала она. — Иногда он казался грубоватым и подозрительным, правда, — это недостаток его трудного детства и воспитания. Но стоило заглянуть внутрь, и вы видели самое верное и любящее сердце, какое только билось в человеческой груди.
Она помедлила, стараясь припомнить какой-нибудь красноречивый случай или характеристику, которые бы подтвердили ее слова. Наконец она вспомнила и выпалила:
— Другой, например, забросил бы нас ради более модных знакомств, как только разбогател и стал популярен, разве не так? Я уверен, вы знаете достаточно подобных людей. Но Тернер был не таков — его чувства к нам были подобны чувствам сына по отношению к отцу, брата — к сестрам, и они не изменились. В день, когда умер мой отец, мистер Хартрайт, — она говорила все громче и более возбужденно, будто это был окончательный ход, который докажет ее правоту и развеет все сомнения, — Тернер плакал как дитя. Он бросился ко мне в объятия и воскликнул, рыдая: «О, Эми, у меня уже больше никогда не будет такого друга!»
Мне подумалось, что, если Тернер был таким образцом доблести, какой она описывала, он мог бы выказать больше сочувствия ее потере и меньше — своей собственной, но Уолтер просто кивнул и спросил:
— Так вы никогда не считали его мрачным и немногословным?
— Даже добрейшие души могут иногда казаться мрачными, мистер Хартрайт, — ответила она, взглянув на мистера Беннетта. — Я видела Тернера мрачным, особенно в его последние годы. Я помню, пару раз я заставала его в печали и спрашивала, в чем дело, а он отвечал (тут она заговорила нарочито низким голосом с заметным акцентом кокни): «Я только что расстался с одним из своих детей, Эми», — он имел в виду, что продал картину. Но лучше всего я помню его здесь, на реке, в ялике, или за обедом вместе с нами на берегу, или — она указала на сияющий парк, который простирался вдоль берега, пока не исчезал за легкой муслиновой дымкой у излучины реки, — лежащим вон там на соломе. Нет! Никогда! Он всегда пел или шутил — хотя часто его шутки никто не мог понять. Если он умолкал, то потому, что наблюдал за отражением света на воде и пытался нарисовать его или бился над стихотворением.
— Стихотворением! — удивленно повторил Уолтер.
— О да, он любил поэзию.
Она замешкалась и, слегка покраснев, продолжила:
— Однажды после пикника я нашла обрывок одного из его стихов на дне лодки, и — я знаю, надо было отдать его ему, но помните, я была так юна! — оставила его себе.
Она пошарила за воротником платья, вытянула маленький золотой медальон на цепочке и открыла его.
— Я до сих пор его ношу, — сказала она, доставая крошечный комок свернутой бумаги и протягивая его Уолтеру. — Вот.
Это простое действие словно разрушило чары, привязавшие ее к прошлому, и вернуло к заботам настоящего, так что она тронула меня за плечо и сказала:
— Я плохая хозяйка, мисс Халкомб, — и, подняв голову, добавила добродушно: — И плохая жена, дорогой, я знаю. Мы немедленно примемся за еду.
Она протянула мне тарелку, которую уже давно приготовила, и быстро наполнила еще одну.
— Мистер Хартрайт, не могли бы вы передать это моему мужу?
Но Уолтер был все еще увлечен чтением и будто не слышал ее; а когда она повторила вопрос, он сказал:
— Вы не возражаете, если я это перепишу?
— Нет, вовсе нет, — сказала миссис Беннетт. — Но мой муж, боюсь, умрет от голода.
— Давай-ка я этим займусь, — сказала я (поскольку Уолтер сидел в центре лодки, и передавать что-либо взад-вперед можно было только через него), — а ты снова вернешься к официантским обязанностям.
Так что он передал листок бумаги мне, и я переписала в его записную книжку следующие строки:
чист и ясен
Где все еще бродят тени Поупа и Томсона;
И могучая мастерская Альбиона
Окутанная черным дымом, пока наконец
Он не бросает хрупкие лодки
В бушующее море, где кровавое солнце, заливая кровью облака,
Когда я закончила, Уолтер и мистер Беннетт с аппетитом ели; миссис Беннетт же, проглотив пару кусочков, снова забыла о еде и рассказывала про Тернера и мисс Фелпс. Я пропустила большую часть истории, но суть, кажется, была в споре об отражении света от плывущих предметов, который Тернер попытался разрешить, бросив в воду листок салата. Стоя на берегу, он потерял равновесие и сам упал в воду, отчаянно хлопая руками, как птица крыльями, и пытаясь удержаться, так что мисс Фелпс (тут миссис Беннетт начала хихикать от собственной истории, от чего предостерегают все книги по этикету) воскликнула: «Ах, уточка Тернер!»
Представляя себе эту сцену и отмечая простодушное удовольствие, которое она до сих пор приносила миссис Беннетт, я не могла не подумать о собственном воспитании. Был ли папа (как я его ни любила) прав, когда столь старательно защищал меня от свободного общения с друзьями мужского пола? Неужели мне бы так сильно повредило — глядя на Эмилию Беннетт, в это сложно было поверить — свободное общение на равных с молодыми людьми интеллектуального круга?
Когда мы поели (большая часть порции миссис Беннетт отправилась за борт, когда она складывала тарелки неровной стопкой, будто еда окончательно отчаялась вызвать у нее интерес и от обиды решила отправиться к уткам), она взяла гитару и объявила, что споет нам «старые добрые песни, которые любил Тернер». Она не стала, как делают многие любители, заставлять нас присоединяться к ней угрозами и уговорами, но мы сделали это по собственному желанию. Неважно, знали мы слова или нет, — только камень мог бы остаться равнодушным при виде столь искреннего увлечения и наслаждения. На мгновение, похоже, эти чувства проникли даже в самую глубину души ее мужа и растопили солнечными лучами образовавшийся там лед, потому что через полминуты, к моему удивлению, его неровный баритон тоже присоединился к хору.
Похоже, я никогда раньше не слышала ни одной из этих песен и теперь не вспомню ни одной (кроме общего впечатления, что все они довольно глупые), за исключением припева абсурдной песенки про монашку и гондольера:
И так далее в таком же духе.
Музыка, вино, солнце и свежий воздух укачали меня, я прилегла, прикрыла глаза и позволила воображению унести меня на сорок лет в прошлое. Та же река, те же песни, тот же голос: несложно было представить (эта мысль внезапно наполнила меня странным острым ощущением, в котором неразрывно смешались радость и томление: оно появилось у меня внутри как комок в горле, оно мешало биться сердцу, как палец, приложенный к качающейся подвеске маятника), что я тоже была в той компании молодежи, которая бродила среди высокой сладкой травы и разговаривала о великом искусстве, когда Эмилия Беннетт была еще девочкой, а деревья Аркадии были покрыты летней зеленью.
Когда мы вернулись на лодочный двор, уже наступили сумерки. Уолтер убрал весла и помог Беннеттам выйти на берег. Он был непривычно молчалив, и я подумала, не утомила ли его прогулка, не расстроила ли по какой-то причине. Но когда я посмотрела на него в луче света из приоткрытой двери сарая, то поняла, что он был просто погружен в размышления: его лицо покраснело, а блестящие глаза блуждали, он был явно возбужден какой-то новой мыслью. Так что меня совсем не удивило, когда он вежливо отклонил приглашение миссис Беннетт на стаканчик вина и легкий ужин и сказал, что нам пора, поскольку он собирался пройтись вдоль реки, и мы не успеем добраться домой до темноты. Она, со своей стороны, наотрез отказалась от его предложения отнести корзинку и коврики обратно в дом, сказав, что не хочет отнимать у нас время, раз мы торопимся, и просто даст шесть пенсов какому-нибудь парню с лодочного двора, чтобы он помог им. Минуты две мы вежливо благодарили друг друга, и вдруг миссис Беннетт пожала Уолтеру руку и (к моему удивлению) поцеловала меня в обе щеки, а потом попрощалась и повела своего мужа в ночь, не прибавив больше ни слова и не оборачиваясь.