— Нет, — сказала она, — его свежим есть надо, чтоб брюхо согреть; я тебе свежий сделаю.
Она взяла кусочек теста из миски у себя на коленях и быстро слепила небольшой диск. Когда она уложила его на камень в камине, я постарался убедить себя, что темные пятна на поверхности — от плохого освещения, а не от ее грязных пальцев. Я с трудом заставил себя взять у нее хлебец, откусить половину и сказать:
— Спасибо, очень вкусно.
— Нечего тебе стоять, — сказала она, указывая на старый стул, грубо укрепленный толстыми деревянными досками, которые были прибиты к ножкам и спинке и странным образом напомнили мне ребенка, который сидит на полу, обхватив колени руками. Стул этот, полускрытый в тени, стоял по другую сторону очага. — Священник говорит, ты в Обществе был, — сказала она, когда я сел. — И как оно тебе?
— Впечатление сильное, — ответил я. — Не знаю, слышал ли я концерт лучше, даже в Лондоне.
— Да ну? — сказала она со странной улыбочкой, которую я не сумел расшифровать, так что она меня встревожила.
— Да, зал прекрасный. А Свистун Альберт — просто феномен.
Она почти беззвучно презрительно фыркнула, и я не мог понять, на меня это направлено, на Свистуна Альберта или на Общество.
— Хорошо, — сказал я, — а вы что думаете? Она рассмеялась:
— Они думают, я свихнулась совсем. А по мне, так они толпа простаков.
— Простаков?
— Головой не работают, — сказала она, — вот я о чем. Думают, коли ничего сами не видят, так и видеть нечего.
Мне и так было холодно, но при этих словах вдруг стало еще холоднее.
— Что видеть? — сказал я.
Возможно, она меня не расслышала, потому что ничего не ответила, а продолжала глядеть в огонь, грустно качая головой и бормоча себе под нос: «Ой, ой». Она подобрала кочергу, рассеянно разворошила угли на каминной решетке, а потом, не глядя на меня, сказала:
— Ты на Чевине-то был?
— Нет еще.
Она кивнула, но больше ничего не сказала, продолжая молча разглядывать пламя. Наконец я сказал:
— А что там такое?
Она рассмеялась:
— Ничего, если верить печатнику, аптекарю Томпсону да этому доктору, со всеми их вспышками и грохотом.
— Но вы… — начал я.
— Ты слыхал когда-нибудь про Баргеста? — сказала она, вдруг посмотрев мне прямо в лицо.
— Баргеста?
Она кивнула, звякнув кочергой о горшок.
На секунду-другую я был в растерянности, но потом каким-то образом — чудесным, скорее всего, — понял, что она имела в виду.
— Это призрак в цепях, так ведь? — сказал я. — Вроде баньши?
Она кивнула. Теперь она напряженно наблюдала за мной; я знал, что, если на лице моем отразится хоть тень насмешки или недоверия, я больше ни слова от нее не услышу.
— И что это такое? — спросил я. — Призрак? Какой-то бедолага, которого повесили там много лет назад?
Она покачала головой.
— Зверь это, — сказала она почти шепотом. — Я слышала его как-то, давным-давно, когда детишки маленькие были и мы туда ходили за топливом. Уже стемнело тогда, и туман, так что ничего толком и видно-то не было; Адам, сынок мой, пугал девчонок — ну, знаете: «Беги, а то Баргест тебя съест», и еще вроде того, — а я пыталась его заткнуть, как вдруг сзади шум поднялся — шебуршание такое, и привздох, и…
— Привздох?
Она высунула язык и сделала два-три быстрых вздоха, а потом продолжила:
— Оно там рычало и хваталось, — тут она согнула пальцы, будто когти, скребя ими по воображаемой поверхности, — и цепь дергало, так что мы слышали, как она звенит.
— И близко это было? — спросил я.
— Вот так близко, — сказала она, указывая на дверь. — Шагов десять.
— И вы его видели?
Она покачала головой:
— Слишком мы перепугались. Мы просто бежали, спотыкаясь и стукаясь, всю дорогу вниз, но, слава Богу, костей никто не поломал, хотя мы так взмокли и растрепались, что хозяин чуть от страху не помер, когда вышел нас встречать.
Я кивнул. Собака, скорее всего, — возможно, сбежавший мастиф. Но если я это скажу, то, несомненно, обижу ее. Однако она, похоже, угадала мои мысли, потому что продолжила словами:
— Конечно, все эти доктора да аптекари и прочие болтуны говорят, что ничего там не было, что это собака была, или овца, или еще что такое, — но там что-то было, это точно, и я ни тогда, ни потом не слыхала, чтоб обычная тварь такие звуки издавала.
— Должно быть, вы тогда очень испугались, — проговорил я, рассчитывая, что выражение сочувствия убедит ее в том, что я отнесся к ее истории серьезно, и она не станет спрашивать, поверил ли я ей.
Она, однако, словно не слышала меня; с мгновение она помолчала, потом рассмеялась и сказала:
— Одна из этих методисток мне и говорит: «Ой, миссис Суинтон, да наверняка это просто кошка была». А я ей и отвечаю: «Кто ж слышал, чтобы кошка так вопила? А Баргеста столько народу видело — так на кого это больше похоже?» А она мне, рассудительно так: «Баргестов не бывает, миссис Суинтон». — «Что ж, и боггартов, что ли, нету?» — я спрашиваю. «Нет, — говорит она, будто проповедь читает, — просто в мире слишком много тьмы, и внутри нас тоже. Поэтому нам нужно и уличное освещение, и школы, чтоб мы могли узнать, что бывает, а чего не бывает. Вы хоть раз слышали, чтоб кто видел Боггарта после того, как установили газовые фонари?» Так…
— Что это — Боггарт? — спросил я. — Какой-то дух?
Она кивнула.
— Я ей и говорю: «Конечно, не выйдут они на свет или на шум».
Она выпрямилась и посмотрела на меня, хитро сощурив глаза и, похоже, пытаясь сообразить, может ли она еще больше мне довериться. Я не отвел глаз и сознательно расслабил мышцы лица. Тогда она снова ко мне наклонилась.
— Иногда ночью, — сказала она так тихо, что я едва ее слышал, — я вижу, как хозяин сидит вот на том самом стуле, где ты сейчас сидишь. И свечу я не зажигаю — так его только отпугнешь, а мне с ним всяко веселее.
Я невольно вздрогнул; собственная сырая одежда вдруг показалась тесной и липкой, как саван, и захотелось ее сбросить. Я с трудом удержался от того, чтобы не повернуться и не посмотреть, не стоит ли хозяин у меня за плечом, требуя освободить его место. Я заставил себя дышать нормально и сменил тему.
— Мистер Харт говорил, вы выросли в Фарнли, — сказал я; мой сухой язык прилипал к нёбу.
Она кивнула.
— Вы, случайно, не помните мистера Тернера, художника?
— Помню, — хрипло сказала она, не встречаясь со мной глазами.
Она взяла кочергу и начала возиться с огнем. Я ждал, пока она продолжит.
— Он знал, — пробормотала она.
— Что знал?
— Он вечно гулял, при любой погоде, — сказала она, будто это отвечало на мой вопрос — Чем хуже на дворе, тем ему лучше. На Чевин поднимался. Бродил по верескам в дождь. — Она ткнула пальцем в сторону закрытого ставнями окна. — Был бы он здесь сейчас, там бы ты его и нашел.
— Наверное, он рисовал… — начал я.
— Да, он тоже так говорил.
— Ему нравились бури.
Она остановила меня, резко покачав головой.
— Ну а что, по-вашему, он делал? — спросил я.
— Он знал, как ее позвать и заставить делать, что он хочет, — сказала она.
— Кого? — спросил я. Я не понимал, о чем она говорит. — Баргеста? Погоду?
Она несколько секунд помолчала и наконец сказала:
— Раздуй огонь посильнее.
Я присел перед камином. Как только посыпался дождь искр, она удовлетворенно вздохнула, так же бессознательно, как кошка мяукает. Потом она откашлялась и заговорила медленно и плавно:
— Была у меня когда-то подруга по имени Мэри Гэллимор. Даже больше чем подруга, почти сестра — мы жили рядом в детстве и всюду ходили вместе. У нее с головой не все в порядке было, соображала она туго и не могла на лестницу взобраться — обязательно наверху споткнется и свалится. Но добрее ее не было никого. Мэри б ни за что никому зла не сделала.
Она помедлила. Я повернулся посмотреть на нее. Она качала головой, издавая на выдохе странно трогательный печальный беззвучный свист. Поймав мой взгляд, она продолжила:
— Помню, она как-то целое утро старалась достать сверчка из камина: боялась, он сгорит, когда мать ее огонь разожжет. Остальная ребятня над ней смеялась, но она не могла его бросить. Такая уж она была.