Никакой корреспонденции утром.
После завтрака я снова попыталась написать письмо Уолтеру. И вновь потерпела неудачу. Я чувствовала себя рекой, которую внезапно перегородила плотина: она бушует и рвется, но не в силах прорвать преграду. Возможно, мне станет легче, когда я смогу сообщить что-то конкретное.
И все-таки я, по крайней мере, почувствовала себя спокойнее. Небольшое, не очень заметное облегчение — и все же облегчение — знать, что я могу расхаживать по дому, не боясь внезапно на него наткнуться, и, чувствуя ужасное стеснение в груди, заставлять свой пересохший язык произносить нечто беззаботное. Ведь если быть до конца честной, сейчас сознание своего одиночества в доме, где никого больше нет, — большое облегчение. (Странно, как я могла все это написать? Разве Дэвидсоны не остаются рядом со мной? Разве они «никто»? Нет — они хорошие, добрые люди, я верю, что они искренне ко мне привязаны, как и я к ним. Однако невидимый барьер, разделяющий их мир и мой мир, слишком прочен. Каковы бы ни были их тайные мысли, они никогда не скажут и не сделают ничего, что заставит меня раскрыть им свои истинные переживания. Никогда не будет ничего более серьезного, чем распоряжения по поводу обеда).
Значит, одинокая жизнь, если она мне суждена, имеет и положительные стороны.
Вечером получила послание от сэра Чарльза. Надежный, как и его обещания, он выяснил, где живет сын Хейста (видимо, недалеко от места рождения Тернера, в Ковент-Гардене), и написал ему, предупредив о моем возможном появлении. Прежде чем лечь спать, я и сама ему напишу.
Суббота
Слишком многие двери, которые легко распахиваются для мужчин, закрыты для женщин. Так, насколько я помню, объяснила леди Истлейк свое нежелание заняться этим делом самостоятельно; и пусть я сегодня ничего толком не выяснила, по крайней мере, я убедилась в ее правоте. Выполняя стоявшую передо мной задачу, Уолтер потратил бы вполовину меньше времени и куда меньше усилий. Остается надеяться, что результат вознаградит затраченные труды.
Каули-стрит — узкая маленькая улочка к востоку от Сент-Мартина. Благодаря до странности ровной линии домов, она выглядит так, будто ее старались вытянуть в совершенно прямую линию, но затем насильно втиснули в отведенное для нее пространство. Большие окна, как и изящные окошечки над входными дверьми, свидетельствуют о том, что некогда это место было фешенебельным; однако его нынешняя нищета очевидна. Она проглядывает в облупившейся краске, проржавевших оградах и унылых окнах — многие из них, как я успела заметить, для тепла или от взглядов любопытных прохожих даже в середине дня скрывались за ставнями.
В квартире номер восемь звонка не имелось, а дверной молоток был таким истертым, что я с трудом смогла им воспользоваться, и произведенный им стук оказался не громче покашливания. Молодой человек, проходивший мимо (из-за шапки с козырьком и опрятного пальто с латунными пуговицами он показался мне служащим железнодорожной охраны), заметил мои затруднения и остановился:
— Могу ли я помочь вам, мисс?
— Спасибо.
Впрочем, и ему пришлось выдержать некоторую борьбу; но в конце концов он сумел нанести два звонких удара, которые потрясли ветхую дверь. Раскатившееся но дому эхо прозвучало так гулко, что мгновение я думала: сэр Чарльз ошибся и строение необитаемо; но затем мы услышали отдаленные шаги человека, спускающегося по не покрытой ковром лестнице.
Мой спаситель расценил это как сигнал, позволяющий ему удалиться. Я намеревалась предложить ему деньги, однако его учтивые и полные достоинства манеры наводили на мысль, что он помог мне, руководствуясь своим профессиональным долгом. Я вспомнила запрет давать чаевые железнодорожным служащим и побоялась ого обидеть. Вглядевшись в него, я убедилась в правильности своего решения, ибо не заметила ни надежды, ни разочарования, а только профессиональную удовлетворенность исполненным делом. Однако в этот момент дверь позади меня отворилась, и лицо молодого человека приобрело недоверчиво-изумленное выражение.
Обернувшись, я увидела в дверях человека лет пятидесяти. Безусловно, в его внешности таилось нечто необычное и тревожное. Он был не выше среднего роста, однако благодаря плотному, массивному торсу, который мог бы показаться неуклюжим, напоминал сильное и опасное животное. Это впечатление усиливалось черным пальто: изъеденное молью и очень тесное, оно едва выдерживало напор тела и, казалось, готово было лопнуть по швам. Он был почти полностью лысым, за исключением серебристых полосок мелкой щетины над ушами, а вены на его висках и шее сильно набухли, и можно было отчетливо видеть, как они пульсируют. «Кровь» — при взгляде на него именно это слово первым приходило на ум. Кровь переполняла его, словно насосавшуюся пиявку, и нельзя было удержаться и не подумать: уколите его слегка — и из-под раздувшейся кожи брызнет неиссякаемый кровавый поток.
— Мистер Хейст? — спросила я.
Он не ответил, но сердито на меня уставился.
— Я Мэриан Халкомб. Вы получили мое письмо?
Он посмотрел мимо меня.
— Кто это? — Его голос был громким, недовольным и неожиданно высоким.
Я обернулась. Молодой человек все еще стоял на улице, ожидая, конечно же, не денег, а возможности оказать мне дальнейшую помощь. Я и сама сомневалась, что помощь мне не понадобится, однако не могла войти в дом под охраной полицейского, поэтому кивнула и сказала:
— Спасибо вам еще раз.
Молодой человек мгновение колебался; затем, коснувшись пальцами козырька фуражки, произнес:
— Очень хорошо, мисс, — и пошел своей дорогой.
Хейст по-прежнему хранил молчание. Он сверлил меня маленькими оценивающими глазами, нервно теребя носовой платок, плотно обернутый вокруг пальцев левой руки. Затем, не вымолвив ни слова, он резко отступил в сторону и пропустил меня внутрь.
Я последовала за ним в тесную и абсолютно пустую прихожую. Он захлопнул входную дверь и направился вверх по лестнице, а оторвавшаяся подметка одной из его туфель шумно захлопала по деревянным ступеням.
— Это жилье — не для леди, — произнес он, обернувшись ко мне через плечо, когда мы достигли лестничной площадки. — Оно не годится и для джентльмена. Не годится даже для собаки.
Хейст резко указал на комнату, окна которой выходили на улицу. Мгновение я думала, что он приглашает меня войти, но затем поняла: жест всего лишь подтверждал его слова, ибо комната оказалась тоже совсем пустой, а хозяин уже поднимался на следующий этаж.
Я шла за ним, охваченная растущей тревогой, поскольку с каждым новым шагом — то из-за призрачного следа сундука, оставшегося на выцветших обоях, то из-за одинокого крюка, на котором некогда висела картина, — с каждым мгновением становилось яснее, что дом совершенно пуст, и мы в нем одни. А когда мы достигли самого верха и я узрела прямо перед собой простую узкую дверь с задвижками и висячим замком, моя тревога переросла в настоящий страх. Внезапно — как я ни пыталась с собой бороться — мне припомнилась история Синей Бороды. Вовсе не ожидая увидеть за дверью трупы убитых жен, я все-таки не могла не задуматься о том, почему он меня сюда привел, и осознала: если Хейст вознамерится причинить мне вред, я не смогу ни защититься, ни позвать на помощь. Однако было очевидно, что пытаться уйти бессмысленно. Если Хейст задумал неладное, он поймает меня прежде, чем я убегу; но если все это напрасная тревога, я упущу единственный шанс узнать о Тернере нечто новое. Кроме того, поведение самого Хейста успокаивало меня. Будь у меня серьезные основания опасаться, он мог заметить мою тревогу и попытался бы ее рассеять; а он тем временем рассеянно извлек из кармана ключ, отпер дверь и распахнул ее, почти не замечая моего присутствия и предоставив меня собственным мыслям.
Мы вошли в длинную комнату с низким потолком, непритязательно-простую, как большинство чердачных помещений, но все же не лишенную некоторого комфорта. Скудный огонь за скромной каминной решеткой немного согревал воздух, а красивый старинный стул перед камином, казалось, был неким оазисом в пустыне окружающей нищеты и тягот. Были здесь и книги, почти все — с истрескавшимися переплетами и выцветшим золоченым тиснением. Среди сотни малознакомых названий я заметила издания пьес Шекспира, «Энеиду», вордсвортовского «Возничего»; все они были втиснуты в миниатюрный книжный шкаф, искусно устроенный под низким скошенным потолком.