— Ну вот! Ты довел себя до икоты, — сказала я ласковым голосом, которым, как я слышала, говорил и сам Уолтер, утешая плачущих детей.
Но вместо утешения я спровоцировала новый взрыв рыданий.
— Нет ничего бессмысленного, — заторопилась я, сменив тактику. — Ничего!
Но, не представляя, как продолжить это утверждение, я ощущала неловкость, словно врач, пытающийся исцелить рану, которую не видит.
Поначалу Уолтер не отвечал, а потом внезапно повернулся и склонил голову мне на грудь.
Так ребенок тянется к матери. Так муж тянется к жене.
И, будто мать и жена, я стала его успокаивать. Не раздумывая. Я прижала его голову к моей щеке. Я гладила его по волосам. Я шептала: «Тсс, ну же, ну».
Уолтер затих. Я подумала, что он заснул; но вскоре ощутила: его руки сомкнулись вокруг моего тела и стали ласкать меня, как никто еще не ласкал.
Господи Боже, и о чем я только думала? Что он не в состоянии причинить мне вред? Что вполне нормально, если брат ласкает сестру подобным образом?
Правда заключается в том, что я вообще ни о чем не думала. Я просто подчинилась некоему инстинкту, который дремал во мне всю предыдущую жизнь, а теперь пробудился и руководил мною. Я тоже ласкала Уолтера — как никого раньше не ласкала. Я не уловила, когда это началось, и не представляла, когда закончится. Мы оказались вне реальности, будто кто-то отделил нас от мира и поместил в особое пространство, где можно было действовать, не думая.
Пока Уолтер не начал стягивать с меня одеяло.
— Нет, — прошептала я.
Но он не остановился.
— Нет! — повторила я громче, пытаясь оттолкнуть его.
Однако Уолтер был сильнее меня. Через мгновение одеяла оказались на полу, а Уолтер уже рвал мою ночную рубашку.
— Уолт… — начала я, но Уолтер набросил на мои глаза сорочку и не давал сбросить ее.
— Разве ты не любишь меня? — прошептал он.
Я услышала, как его ботинки упали на пол; теперь он пытался раздеться. Однако он действовал только одной рукой, медленно и неловко, и вскоре, в неистовстве, забылся и снял с моего лица рубашку.
Все эти годы я звала его братом.
Но он — не мой брат. Он — …
Он пожирал меня глазами. И видел то, чего до сих пор не касался взгляд мужчины. Но он не походил на мужчину. Его рот стал мокрым. Он задыхался. Он походил на кошку, намеревающуюся начать трапезу.
Я хотела закричать, но зачем? Единственная помощь могла прийти от Дэвидсона. И как он будет оттаскивать от меня Уолтера?
Я молила:
— Уолтер! Пожалуйста!
Уолтер закрыл мне лицо волосами и тянул их так сильно, что я едва не задохнулась.
Я замолчала. Я боялась, что он меня поранит.
Тогда я не знала, какой смысл вкладывает Святое Писание в слово «одержимость». Я полагала, что это всего лишь замена слова «сумасшествие».
Однако Уолтер был одержим. Демон подменил его, овладел его желаниями и волей. Не тот демон, назначение которого — уничтожать невинность, доверие и надежду, но демоническое существо, которое вселяется в сумасшедшего и обращает его ко злу.
И он вселился не только в Уолтера, но и в меня.
Разве происходящее не стало адской пародией на мои собственные — пусть и невольные — мысли? Разве я, втайне от себя, не мечтала иногда о чем-то подобном и, пробуждаясь, не представляла на мгновение, что Уолтер — рядом? Я и жалела себя, и кляла собственную глупость — но не могла себя возненавидишь, ибо, страдая в одиночестве, я, как умела, следовала стезе нашего Спасителя и шла за ним, взвалив на себя крест. Он умер, дабы спасти мир, и смерть моего «я» ограждала от бед тех, кого я любила.
Однако меня лишили и этого утешения. Ибо к обуявшим меня ужасу и боли примешивалось — не могу отрицать — некоторое удовольствие. Извращенное, вроде черной мессы, издевательство над радостью, о которой я грезила.
Мало того, что Уолтер предал меня, свою жену и детей. Я тоже должна их всех предать.
Уолтер закричал. То был не его голос, но вой отчаявшегося чудовища. А потом он застыл совершенно неподвижно, и я подумала: демон исчез, оставив его бесчувственным или мертвым.
Я слишком много плакала и не имела сил заговорить или позвать на помощь, но все-таки обрела возможность двигаться и оттолкнула его.
В тот же миг, не вымолвив ни слова, Уолтер встал и покинул комнату.
Мое ощущение времени искажено. Как и ощущение всего на свете.
Через минуту постучала миссис Д.:
— Простите, мисс, но мы обеспокоены…
Чем же?
Я взглянула на часы: половина одиннадцатого.
— Извините, я нездорова, — ответила я.
— О Боже. Принести вам что-нибудь, мисс?
— Нет. Благодарю вас.
— Я вызову доктора Хэмпсона?
— Я хочу просто отдохнуть.
— Хорошо.
Шаги удаляются, затем возвращаются.
— Мистер Хартрайт предупреждал, что уйдет рано, мисс?
— Мне ничего об этом не известно.
— Но сегодня утром он не спустился к завтраку. А Дэвидсон говорит: его нет ни в спальне, ни в мастерской.
Я вымылась. Я мылась и мылась. Но я не решилась посмотреть на себя в зеркало.
Не могла даже молиться.
Позже
Уже больше половины пятого. Снова миссис Д. Уверена ли я, что мне ничего не нужно? Да. Еще какие-нибудь просьбы? Да — нельзя ли послать моей сестре телеграмму и предупредить, что мы задерживаемся? Хорошо.
Пауза. Потом: мистер Хартрайт до сих пор не возвратился. Как я полагаю, потребуется ли ему обед? Я не знаю.
Надеюсь, нет.
Пусть ходит голодный. Пусть осознает: двери этого дома для него навеки закрыты. Пусть поймет, что его деяние лишило его защиты общества, домашнего уюта, любви домочадцев, уважения друзей.
Пусть он страдает.
Еще позже
Ровно полночь. Уолтера до сих пор нет.
Я чувствую себя так, будто провела без отдыха две бессонные ночи подряд. И начинается третья бессонная ночь.
И у каждой ночи — свой настрой. У первой — ужас. У второй — ярость. У третьей…
Что?
Я застыла на краю безбрежного океана, уходящего за горизонт. Проживи я хоть тысячу лет, я не смогу пересечь его.
Какая печаль.
Бродит ли он где-то, замерзший и жалкий, почти сумасшедший? Терзаемый ужасом содеянного, не знающий, что предпринять?
Или он мертв?
Шесть часов назад подобное предположение меня бы только осчастливило. Шесть часов назад я бы с радостью его убила, если б под рукой нашлись средства.
Дабы знать: он наказан. И никогда более не страдать из-за необходимости видеть его, говорить с ним. И убедиться: в итоге именно моя сила победила.
Но сейчас я не могу не вспоминать о нем: о прежнем Уолтере, а не о том, каким он предстал прошлой ночью. Или, точнее, о многих Уолтерах — ведь за минувшие десять лет он был для меня другом, учителем, доверенным лицом, коллегой и братом. И во всех его ипостасях я вручала именно ему — и никому другому — заботу о моей чести и жизни.
Что же подвигло его на этот поступок?
Должна ли я винить себя в чем-то?
Воскресенье
Я едва могу держать ручку.
До сих пор я не знала ни такой ярости, ни такого стыда.
Прошлой ночью он не вернулся. Сегодня утром, в девять часов, я заставила себя спуститься в мастерскую, предположив, что Уолтер мог пройти через садовые ворота и отправиться в мастерскую, а не в дом.
Но он не приходил. Воздух был холодным и затхлым. Огромная мрачная картина стояла на мольберте и казалась не более завершенной, чем раньше. Дотронувшись до ее поверхности, уже подернутой пленкой, я ощутила: краска еще влажная,
Когда я отходила от картины, то задела ногой что-то тяжелое под рабочим столом Уолтера. Я не. поняла, что именно, поскольку предмет скрывала старая простыня, которую Уолтер использовал вместо покрывала. Я нагнулась и приподняла ее.
Под ней, притиснутый к ножке стола, помещался маленький ящик для деловых бумаг.
Я вытащила его. Ящичек был блестящий, чистенький, очень легкий, и поначалу я решила, что он пуст. Возможно, Уолтер совсем недавно его приобрел и еще не использовал. Либо вынул содержимое и унес с собой.