Однако, ставя ящичек на место, я услышала, как что-то скользнуло по его дну и ударилось о стенку.
Не просто листы бумаги. Слишком твердый предмет.
Дневник?
Я обыскала комнату в поисках ключа. Открыла ящики, заглянула в треснувший кувшин, где Уолтер держал свои кисти, подняла ковры. Ничего.
Я отнесла ящичек в дом и велела Дэвидсону вскрыть его. Поначалу тот отказывался, но когда я сказала: «Это может спасти жизнь мистера Хартрайта», — немедленно отыскал кочергу и принялся за дело с энтузиазмом, ибо чрезвычайно, хотя и втайне, тревожился об Уолтере и ощутил большое облегчение, получив возможность ему помочь. Когда ящичек взломали, я забрала его в свою комнату и заперла дверь.
Внутри не обнаружилось ничего, кроме простой записной книжки. Я наудачу открыла ее. И увидела строчки: «Посторонние могут читать прочие записи. Но никто не должен читать этого».
Я чуть вздрогнула, почувствовав горечь мести.
И сказала себе, что должна оставаться бесстрастной, подобно доктору, обследующему пациента с одной только целью: определить, какая болезнь так ужасно его изменила.
Но я не смогла выполнить свое решение. Читая первые страницы, я держала себя в руках, но затем наткнулась на строки, которые моментально обрушили все мои хрупкие намерения и заставили дрожать и плакать. Добравшись до того места, где описывались события, произошедшие после похищения моего ридикюля, я ощутила приступ тошноты, и меня вырвало в умывальный таз.
И до сих пор не могу осознать до конца все те подробности, о которых прочитала.
Однако теперь я хотя бы отчасти понимаю, что заставило Уолтера действовать именно так, как он действовал.
Закончив читать, я снова пошла в мастерскую. Нашла скальпель, которым Уолтер точил карандаши, приблизилась к отвратительной картине и кромсала ее до тех пор, пока она не превратилась в ворох цветных обрывков.
Потом я собралась с силами и написала Лоре:
«Уолтер неважно себя чувствует.
Должен на некоторое время остаться в Лондоне.
Приедет сразу же, как только сможет».
Бедная моя сестра.
Позже
После раннего ланча (состоявшего лишь из тарелки супа и хлеба, которые подкрепили, однако, мои силы и убедили миссис Дэвидсон, что я вполне способна выйти из дома) я возвратилась в свою комнату и облачилась в траурное платье. Больше всего я боялась случайных прикосновений, поскольку моя кожа стала чрезвычайно чувствительной, и я ощущала дурноту из-за самого легкого касания. Траурная одежда, как я предполагала, сможет меня защитить, ведь люди инстинктивно сторонятся проявлений горя. И если я внезапно заплачу (а в последние дни это случалось нередко), черная вуаль извинит и отчасти скроет мои слезы. Дождавшись на лестничной площадке, пока Дэвидсоны скроются в кухне (объяснять им, почему я так одета, было мне сейчас не по силам), я тихо сошла вниз и вышла на улицу.
Я не имела определенного плана, но не сомневалась в том, что любые действия — пусть и бесполезные — предпочтительнее пассивного сидения в комнате, наедине с мучительными переживаниями и с дневником Уолтера перед глазами. Я рассчитывала обрести бодрость, пройдя через парк, но, когда оказалась на улице, поняла, как холодно вокруг и как скользко под ногами. И все-таки я дошла до конца дороги (там меня не могли видеть домашние) и огляделась в поисках кэба.
Но никаких кэбов поблизости не оказалось. Или, вернее, повсюду виднелись кэбы, которые мне не подходили: все они были уже наняты. Я наблюдала, как экипажи почти непрерывным потоком следовали мимо: мужчины направлялись по делам; матери возвращались из магазинов с подарками для детей; слуги, посланные впопыхах за бутылкой шерри, стаканами или окороком на завтра, торопились исполнить поручение.
Все в делах. Все спешат. Куда же двинусь я?
Переминаясь с ноги на ногу и потирая руки, спрятанные в муфту, минут пятнадцать я предавалась размышлениям. Я уже не надеялась найти выход и отчаялась отыскать средство передвижения, которое доставило бы меня к цели, когда на противоположной стороне улицы остановился двухколесный экипаж, и женщина, нагруженная свертками, вылезла из него. В то же мгновение я поняла, что делать.
Перебежав через дорогу, я окликнула кэбмена:
— Вы свободны?
Он кивнул.
— Куда вам, мисс?
— На Фицрой-сквер. А потом — куда я вам скажу.
Возница поглядел на меня с любопытством, но снова кивнул.
— Зависит от того, сколько у вас денег, — сказал он с небрежной самоуверенностью человека, который отыщет нового пассажира куда быстрее, чем я — другой кэб. — Садитесь.
Я, конечно же, вовсе не собиралась заезжать к Элизабет Истлейк. Уолтер мог находиться где угодно, но не у нее. Кроме того, я находилась в таком состоянии, что леди Истлейк выудила бы все мои секреты за десять минут, а я не имела никаких шансов узнать о ее тайнах.
Однако именно с дома номер семь на Фицрой-сквер начались наши поиски, и я ощутила безотлагательную необходимость увидеть этот дом снова — вновь повидать все те места, куда приводил нас розыск сведений о Тернере. Возможно (впрочем, я не отдавала себе в этом отчета), причиной тому стала моя наивная вера в совпадения: я надеялась найти Уолтера именно там, где мы с ним уже встречались, — так после смерти матери ребенок продолжает искать ее везде, где она когда-то бывала. Впрочем, я хотела вырваться из затянувшегося заточения в темнице своего внутреннего мира, увидеть мир реальный, — прочный, незыблемый мир из камня и кирпича, из улиц и людских толп, обрести ясность мысли, подобрать ключ к тайным размышлениям Уолтера и понять, где его искать. И, кажется, я поступила правильно.
За последние несколько дней я неузнаваемо переменилась. Раньше, собираясь навестить знакомые места, я в общих чертах представляла, что я при этом буду ощущать — восторг или печаль, облегчение или сожаление. Ныне мои чувства совсем оскудели, и все же я не могла предсказать, какая их часть окажется затронутой. Я опасалась, что вид Фицрой-сквер вызовет у меня тревогу, подавленность и даже — вопреки принятому решению — желание довериться Элизабет Истлейк. Но я никак не ожидала, что меня охватит ярость.
Внушительных размеров окна, чисто выметенные ступени, широкие парадные двери — все выглядело так же, как и всегда, словно величие и самоуверенность не позволили им заметить ту катастрофу, которая разразилась две недели назад, когда я побывала здесь в последний раз. Я была потрясена. Мне хотелось разбить стекла — расцарапать деревянные панели — испортить идеальную покраску.
Но я не вышла из кэба. Почти с ненавистью я всматривалась в особняк леди Истлей к, но уже через несколько секунд велела вознице ехать на улицу Королевы Анны. Дом Тернера располагался на прежнем месте, хотя (в отличие от жилища Истлейков) испытал все причитавшиеся ему житейские превратности. Он выглядел заброшенным и обветшалым, а окна покрывал основательный слой грязи, из-за чего они напоминали унылые бельма слепца. Неужели позади дома до сих пор помещается галерея, та самая галерея, где предавались восторгам и спорили Кэлкотт, Бьюмонт и Каро Бибби? Я представила себе их и подумала о том, что все эти яркие люди, так горячо пылавшие, столь яростно отстаивавшие свою правоту, стали за минувшие сорок лет добычей холода и забвения, словно человеческое бытие — не более чем проблеск спички, вспыхнувшей и мгновенно погасшей. И все же их жизни, судьба Тернера и наши с Уолтером злоключения успели сплестись воедино, и я отправилась за этой разматывающейся нитью, подобно Тезею, — правда, добравшись до конца нити, я вовсе не рассчитывала убить чудовище.
Эта нить провела меня сквозь Оксфорд-стрит, заполненную неспешным потоком транспорта; по Нью-Бонд-стрит, чьи ярко освещенные, украшенные веточками плюща и остролиста магазины, казалось, дразнили меня обещанием невинного веселья. Последовав за нитью на Пикадилли, я увидела Марстон-румс и на мгновение вспомнила о женщине, которую повстречал здесь Уолтер: наверное, сейчас она собирается на ночную работу — одевается, опрыскивает себя мускусом. А потом мы двинулись через Сент-Джеймс, Пэлл-Мэлл и миновали Марльборо-хаус, где нам впервые открылись невероятная красота и грозное очарование полотен Тернера.