В Кельне мы бы пропали, если бы не неожиданные знакомства Весопляса, как выяснилось, его папаша при жизни был на короткой ноге с Архипиитом Кельнским - придворным поэтом и шпильманом Епископа.
Весопляс упросил меня отпустить его в дом Архипиита на пару дней, вспомнить прошлое знакомство.
По прошествии этого срока, мальчишка вернулся совершенно измочаленный с тягостными синяками под глазами, в новой щегольской курточке, с псалтерионом флорентийской работы под мышкой. Он замер в дверях и почти упал мне на руки, прошептав:
- Даниель… Епископ примет вас завтра в два часа пополудни. Не опаздывайте.
Спал бедняга без просыпу до следующего вечера. Что происходило в доме Архипиита два дня напролет - мне неизвестно, кстати на сей счет у меня возникали самые скабрезные мысли. С Весоплясом вечно были связаны какие-то скандальные истории, не смеющие назвать себя.
Сам Архипиит был человеком солидным, носил тяжелейшие мантии и не выходил из дому без серебряного лаврового венка - награды за давнее состязание рифмоплетов. Епископ Кельнский дорожил им, жаловал земли и ценные безделушки. Взамен Архипиит ежедневно приносил ему все новые оды, песни-восхваления, многострочные, и настолько расплывчатые, что их можно было применить к любому событию - от безвременной кончины епископской собачонки до Рождественских празднеств. Муза Архипиита работала ладно и точно, как хорошее пищеварение. И, надо отдать ему должное, его “исповеди” и “завещания” были блистательны.
“Эти песни мне всего
на земле дороже:
То бросает в жар от них,
То мороз по коже.
Пусть в харчевне я помру,
Но на смертном ложе,
Над поэтом - школяром,
Смилуйся, о Боже!
Не хотел я с юных дней
Маяться в заботе -
Для спасения души,
Позабыв о плоти.
Закружившись во хмелю,
Как в водовороте,
Я вещал, что в небесах
Благ не обретете!”
Одно удивляло: как сытый, разнеженный под дланью Епископа, сибарит и нахлебник мог сочинять такие стихи. Стихи, кабацкие, звучные, брошенные в мир руками, которые только что обнимали женщину или разламывали кровоточащие куски сочного жаркого из краденой овцы.
Но бывали дни, и даже месяцы, когда неприхотливый ход таланта Архипиита сбивался. Он неожиданно тупел, не мог выдавить из себя ни строчки и впадал в сонное бездумье, сдобренное отчаяньем. Епископ злился, рог изобилия с господского стола иссякал, Архипиит снимал мантию и, облачившись в обычный бюргерский костюмчик, бежал в деревню, где проводил порожние дни в болтовне с прицерковными старухами, рыбной ловле и мечтах. Ему оставалось только перебирать предыдущие рукописи и ждать.
Ждать, когда же наконец по улицам Кельна заскрипит ветхая колымага, запряженная клячей и волом, доверху набитая отвратительными отродьями комедиантского племени. Бранчливыми, неотесанными, грязными и вечно голодными жонглерами. Водил эту душную ораву пожилой прощелыга, на которого холеный Архипиит попросту молился.
Осведомители Архипиита немедленно доносили деревенскому отшельнику о прибытии старого жонглера. Старика ни свет ни заря вытряхивали на свет Божий и под руки тащили его окольными путями пред светлы очи придворного поэта.
Происходил выгодный обмен - нищий получал половину телячьей туши и три разменные монетки, а Архипиит оглаживал свитки с новыми стихами, которых хватало примерно на год - полтора.
- Теперь проваливай из города, папаша, и чтобы до следующего лета, примерно до июля я тебя не видел! - дружески наставлял Архипиит и спешил к епископскому дому, склонялся перед фиолетовой мантией, оповещая господина, что тугородная муза наконец-то разрешилась от бремени.
Дело, как видишь, было на мази, если бы не досадная оплошность. Однажды Архипиит, снова впавший в мучительный приступ бесплодия, не дождался старого жонглера. Другие горлопаны и ломаки приезжали в Кельн, но одного - единственного, необходимого, среди них не было. Архипиит заметался. Пытался вызнать у бродяг хоть что-нибудь о судьбе пропавшего, но ему пришлось довольствоваться смутными слухами о том, что балаганчик сгинул в зачумленных областях. Архипиит нанял было другого жонглера, но почему-то Епископ озверел, когда услышал новое произведение, начинавшееся так:
“Сколь тешу я себя мыслЯми,
О том, что годы все прошли.
И моя молодость увяла
Как все красивые цветы”.
Я и моя свита прибыли в Кельн как раз во - время. Архипиит сидел в долгах по горло, на его место лезли, как клопы, молодые и наглые стихотворцы, понемногу несчастного гения стали забывать, впереди услужливо маячила то ли долговая яма, то ли богадельня. Когда дождливым утром Весопляс пришел в его дом, Архипиит выбежал во двор, еще кислый спросонок и выпалил жадно: