Случилось непоправимое: признанный демонолог не совладал с бесом пьянства, впал в беспамятное буйство и на рассвете очнулся в загаженной каюте в обществе мертвеца. При этом самого убийства он не помнил. Хотя трудно было поверить, что убийца был пьян - видно было что он колол Воеводу раз восемь, при этом тщательно рассчитывая каждый удар, будто целовал.
Я боюсь туда заглядывать, любимая, потому что та ночь - была адом и море было адом, тем самым что в день Страшного Суда изрыгнет части тела утопленников и звероподобных рыб, но теперь мне приходится смотреть туда, в колодец, в позолоченную огнем каютку, где пахнет чесноком, перегаром и сопревшей одеждой и … Избави меня Господи - пролитым семенем.
Двое смеются, двое пьют, а третий снует меж ними, как серебристый хохочущий челнок, он тоже пьет - или льет за ворот, он одурел от их ласкающих рук - но глаза у него ясны и пусты, как январь.
О Господи, молодой холуй, похотливый кравчий, я только много позже понял, почему Весопляс оделся так легко и вызывающе - дело не в двусмысленной фривольности, а в том, что такую одежонку легче уничтожить, она не стесняет движений… После того, что он сделает то, что должен.
То, о чем спокойно размышлял все эти годы. Взгляни сама - Швердтляйн задремывает, он опоен, но еще успевает ссориться с окосевшим Воеводой, они брешут друг на друга, как кобели не поделившие суку, когда рука Весопляса скользит по шее Швердтляйна - Воевода наливается багровым и хрипит.
Когда плеть ладони утешает Воеводу под столешницей, Швердтляйн визгливо и неумело бранится, силясь разглядеть грех сквозь водочную пелену. Движения кравчего убыстряются, он торопится, плетет паутину лунных жестов, грязного соблазна, тошной ночной случки. И Швердтляйн роняет голову на тарелку, не выдюжил, храпит…
Тогда Весопляс, отступает всего на шаг и снизу, сзади наносит первый удар ножом Воеводе. И лицо у него такое, будто он спит, улыбаясь, под гладью талой стоялой воды.
Утро.
Воевода окоченел, навалившись на стол, натекшая из перерезанной глотки кровь жирным сгустком спеклась среди объедков. Швердтляйн наладился было заголосить о помощи, но тут же заметил в собственном смерзшемся от страха кулаке нож в сукровичной печеночной руде.
Спасибо Весоплясу, золотой души мальчик, без расспросов отправил труп к рыбам и пообещал молчать, в обмен на подпись под Папской грамотой.
И много еще о чем обещал молчать.
О причине поножовщины я не стал расспрашивать демонолога.
Золотая душа сидел в уголке и деликатно угощался крылышком цыпленка. Пальцы у него были хрупкие, длинные, совершенно неприспособленные для убийства.
Почему-то я подумал, что со времен наших осенних бесед на горе Кармель, я так и не удосужился узнать его христианского имени.
И меня зазнобило.
Дрожа, как мокрая собака, Иоганн нацарапал поросячий хвостик своего факсимиле под куриальной грамоткой: Швердтляйн за Аверардо Строцци.
Плаксе, Смерду и Корчмарю сообщили о гибели Воеводы в обед - я разозлился и сказал, что чайка клюнула его в зад, когда он перегибался через борт.
Плакса икнул и спрятал глаза.
Любознательный Корчмарь принялся выяснять, какого рожна Воеводе понадобилось глазеть за борт, и я готов был прибить Корчмаря, но положение снова спас Весопляс. Кротко улыбнувшись, он положил руку Корчмарю на плечо и замурлыкал:
- Дружочек, если тебе так любопытно, подойди к борту, наклонись пониже и взгляни сам.
Вопросы иссякли сами по себе. В знак траура мы оставили Плаксу без обеда, полдника и ужина.
Я закрыл глаза и слушал море. И представлял глубоководных гадов, скалы, стаи рыб и желудочную дремоту моллюсков, и то, что некогда было жирным телом Воеводы, лениво шевелимое поворотами течений.
Свеча вторая. Адский Ход
Глазго встретил нас ветром и пустыми мокрыми закоулками порта.
В садах поспели первые яблоки, дымчатые кирпичи домов, кузниц, пекарен и кабаков зацвели, как стоячая вода.
Шериф изучил псевдопапские бумаги и присоветовал нам заведение некоего Мони Маммона - не поручусь, что слово “маммона” мне почудилось.
Его фамилия была Цимес. А заведение, который он держал с дочкой Рашелью носило восхитительное название: “Святая Вальпурга, искушаемая баклажаном”.
Вывеска была лишена картинки из цензурных соображений по личному приказу шерифа Глазго, который забрал картинку себе.
Моня оказался великолепным экземпляром иудейского народа, каким-то нарочным евреем: кормили у него вкусно, но очень мало, простыни были чисто выстираны, но коротки донельзя. При любом упоминании о деньгах его пейсы начинали шевелиться отдельно от головы, как прическа Медузы Горгоны, к нему с удовольствием ходили ругаться кузнецы с соседней улицы и подгулявшие тамплиеры.