И наконец, почему читатель очутился в этом перечне на последнем месте? Разве не ради него все делается? Не он ли главный судья, который выносит оценку нашему переводу? А если это так, то смотреть на него сверху вниз – совершенно необъяснимое и непростительное высокомерие.
Мы догадываемся, какими могут быть ответы на некоторые из этих вопросов. К примеру, нам уже известно, что составлять фразы из русских эквивалентов английских слов – тупиковый путь. Вместо этого переводчик вынужден действовать отчасти как писатель, а если писатель относится к самому себе без всякого уважения, он вряд ли напишет что-нибудь стоящее. Понимаем мы и то, что, если поставить русский язык выше автора, все переводы у нас будут выходить похожими друг на друга, словно оригиналы сочинял один и тот же человек, а в этом явно мало хорошего. Но чтобы как следует во всем разобраться, изучим каждый пункт списка по очереди.
Автор
Есть еще на свете люди, считающие, что единственно важное в книге – это кто кого убил и кто на ком женился, но таких чудаков, слава богу, довольно мало. Остальные понимают, что в литературе важна не только сама история, но и то, как нам ее рассказывают. Впрочем, так же нередко бывает и в жизни. Вот выразительная зарисовка на эту тему из хрестоматийной новеллы Герберта Уэллса “Дверь в стене” (H. G. Wells, The Door in the Wall):
Эту историю о Двери в Стене поведал мне Лайонел Уоллес. Я услышал ее от него во время доверительной вечерней беседы не более трех месяцев тому назад, и тогда мне подумалось, что это правда – во всяком случае, с его точки зрения.
Он говорил так просто и искренне, что ему невозможно было не поверить. Однако наутро, у себя дома, я проснулся в другом настроении; лежа в постели, я вспоминал рассказ своего друга, уже лишенный убедительности его тихого серьезного голоса и не подкрепленный мягким сиянием уютной лампы под абажуром и тенями, которые со всех сторон обступили нас и те приятные глазу предметы, что остались от нашего совместного ужина: бокалы, салфетки, блюдо с недоеденным десертом, – на час-другой превратив все это в крошечный яркий мирок, начисто отрезанный от будничной реальности, и теперь он показался мне совершенно невероятным. “Да он меня разыгрывал! – воскликнул я, а потом: – Но как же здорово у него получилось!.. Вот уж от кого не ожидал!”[2]
Читая книгу, мы не видим и не слышим ее автора в буквальном смысле и уж тем более не можем похвастаться, что предварительно отужинали с ним вместе в уютной викторианской гостиной. Однако хорошие писатели умеют колдовать и вполне способны незаметно перенести нас из будничной реальности в совершенно другой мир. И его обаяние – то самое, под действием которого мы и пытаемся описать этот мир на своем языке, – целиком и полностью зависит от личности его создателя.
Говоря о личности создателя книги, я вовсе не имею в виду его реальный облик. Конечно, речь идет “всего лишь” о манере письма автора, о его стиле; но, как сказал Жорж де Бюффон, “стиль – это человек”. Бюффон был естествоиспытателем и произнес свое знаменитое изречение совсем по другому поводу, однако и к нашему случаю оно подходит как нельзя лучше. За любым текстом, особенно художественным, всегда маячит образ того, кто его создал. Впрочем, это верно вообще для всякого произведения искусства: мы любим стихи Пушкина за то, что это Пушкин, музыку Стравинского – за то, что это Стравинский, а картины Ван Гога – за то, что это Ван Гог (не зря коллекционеры живописи напрямую отождествляют картины с написавшими их художниками, так и говоря: “За последние годы я приобрел трех ван-гогов и парочку поллоков”). И литература тут не исключение.
Читая книгу, мы знакомимся с ее автором на глубоком психологическом уровне, и внешние особенности его стиля значат тут примерно столько же, сколько походка и черты лица наших знакомых в обычной жизни. Как переводчики мы обязаны воспроизводить эти внешние особенности в меру своих сил, а также возможностей родного языка, но суть заключается не в них. В быту мы говорим, что хорошо узнали человека, не тогда, когда нам удается запомнить, что у него карие глаза и странная привычка теребить в задумчивости мочку правого уха, а тогда, когда начинаем понимать его отношение к миру и можем угадать, что он скажет и как поведет себя в определенной ситуации. Разница между литературой и жизнью состоит в том, что в жизни мы все (ну, или почти все) носим маски, за которыми с большим или меньшим успехом прячем свое настоящее лицо, а за написанным тобой текстом, особенно художественным, спрятаться очень трудно. Если ты пессимист, это станет ясно почти сразу, если чужие беды вызывают у тебя саркастическую усмешку, ты ее не скроешь, а если тебе вздумается кривить душой, проницательный читатель непременно тебя раскусит.