Игра слов
Карташов Алексей
Меерович любил свой кабинет.
Кроме стола с экраном, заваленного распечатками статей, проектами в ветхих папках, листочками с расчетами и полузасохшими ручками; кроме пары шкафов с журналами и книгами, от университетских учебников (еще на русском) до последних монографий — тяжелых, блестящих; кроме старомодной тяги в углу, которой уж лет десять никто не пользовался, с тех самых пор, как построили новый лабораторный корпус на авеню Бенджамина Франклина, — был еще один предмет, который Меерович любил почему-то нежнее всего. Белая доска, которую упорный язык-консерватор называл blackboard.
Меерович, как всякий выпускник советского университета, помнил эти тоскливые доски из линолеума. До сих пор в пальцах жило ощущение — мел, вдруг соскальзывающий с доски, когда в корявом белом бруске попадалась мелкая ракушка. Сухие ладони к концу лекции, воняющие мокрой тряпкой. Пиджак в белых пятнах.
— Наверное, я эстет? — задумчиво спросил Меерович и хмыкнул, вспомнив малопристойную цитату из «Швейка».
Эстет ли, нет, но он любил упругое скольжение маркера по белой поверхности, легкий запах ацетона, который до сих пор был слаще всех других, тонкие четкие линии. Формула, выписанная на доске, казалась убедительнее, чем начерканная на бумаге. Конечно, когда из принтера выползала белая страница с мелкими черными символами, это было особое ощущение завершенности и даже слегка религиозного восторга. Но до принтера он допускал только уже выверенное, а пока размышлял, любил расхаживать вдоль ослепительной доски, играя маркером, и записывать уравнения.
Привлекало и то, что неверное можно было стереть аккуратным брусочком с мягкой мохнатой гранью, и мир будто откатывался назад, как в компьютерной игре. Меерович стирал стрелочку, и реакция, уже отбурлившая и выгоревшая дотла, замирала — ждала терпеливо, пока он изменит условия. Мгновение останавливалось, и никогда метафора не казалась ему такой очевидной и весомой, как в этот момент. Заодно и математические символы в уравнениях можно было выписать тщательнее — он сохранил детское уважение к этим завитушкам и всякий раз, расставляя пределы в суммах и интегралах, ощущал какой-то покой, как будто отдавал мысль в руки профессионала. Может быть, оттого, что побоялся в свое время идти на мехмат, думал он иногда.
Когда заходили коллеги и затевался спор, то корректный, то раздраженный, доску покрывали горячечные выплески. Меерович вручал каждому маркер своего цвета и потом словно со стороны, глазами ребенка, смотрел, как красный теснит и окружает зеленый и вдруг небесно-синий врезается и ставит точку, оставляя разбитых и обескураженных противников, остывшие ненужные выкладки.
Одна беда была с этой доской: как аккуратно ни вытирал ее Меерович, как ни просил аспирантов стирать свои записи, постепенно доска тускнела и покрывалась слабыми, почти не видными следами отгремевших боев. Посредине виднелись остатки торжествующей записи — это друг Хоггард из Кембриджа, Англия, вывел наконец свое уравнение диффузии несмываемым маркером, схвативши его со стола. Несмываемый — это уж слишком сильно сказано, лучше было бы его назвать «плохо смываемый».
Меерович даже ходил к органикам на второй этаж, приносил все мыслимые полярные растворители — ничего не помогало. Следы накапливались, и он даже подумывал — не заказать ли новую доску? Но, воспитанный в разумной скупости университета, не решался взять да и выкинуть две сотни плюс два часа работы единственного плотника на департамент, невыносимо медлительного, но со всех сторон прикрытого профсоюзным щитом.
И в этот вечер Меерович сидел, в каком-то оцепенении глядя на белую поверхность. Семестр заканчивался, студенты на сегодня разошлись, в голову не лезло ничего, кроме какой-то ерунды. Может, и не такой уж ерунды — он думал о том, что останется после него. Студенты-первогодки, бессмысленными глазами глядящие на таблицу элементов, большой надежды не подавали. Собственная работа казалась надежнее: в лаборатории он терял ощущение времени и был счастлив, хотя и понимал, что разумнее, как делали все, поручить это аспирантам. Меерович рассматривал собственные пальцы и думал: ну как азотная кислота попадает на ногти? Ведь двадцать лет лабораторного стажа!