Даже не думая, что он делает, совершенно на инстинктах, Димитрий двинул в его мерзкую рожу.
– Блядь, ну ты и урод…
– Совсем охренел, – вскочил на ноги Палач, держась за правую половину лица. – Я ему помогаю, а он!..
– Каким хером ты мне помогаешь, ебанутый урод?!
Палач закаменел лицом.
– Смелый стал, погляжу. Только задница в безопасности оказалась…
Димитрий врезал снова, сильнее, Палач ответил, и они покатились по траве, приминая ромашки и мутузя друг друга. Через несколько секунд запал прошел, и они расползлись, баюкая пострадавшие конечности.
– Вот, такой луг изуродовал, – с сожалением сказал Палач, оглядывая примятые ромашки.
Димитрий промолчал. Все что он мог сказать, было исключительно нецензурным.
– Ты думаешь, стоит эту жизнь тратить на одного урода? – сказал Палач, срывая ромашку.
– Психиатр чтоле? – сказал Димитрий.
– Я всего лишь хочу вернуть тебя в реальный мир. Показать, чем реальность отличается от фантазии, – ответил Палач.
– А то я не понимаю. Совсем дурак.
– Нет, не понимаешь. Реальность – это то, что есть здесь и сейчас. Живешь ты сейчас в этом сне, он для тебя реальность. Сон станет сном только тогда, когда закончится, когда тебе удастся вырваться из него.
– Не понимаю, что за чушь ты городишь, – фыркнул Димитрий.
– Когда ты вырвешься из своих воспоминаний, они станут всего лишь воспоминаниями. Когда ты окажешься на ромашковом лугу, а не в полутемном маленьком гараже, гараж станет всего лишь сном. Иллюзией.
– Чего?.. – выплюнул Димитрий, оскалившись. – Ты, клоун, ты вообще понимаешь, о чем ты тут мне толкуешь? Сидит тут какое-то чучело набитое, называет себя Палач… Прикрой пафос, а то взорвешься!
– Называю себя «Палач»? А тебе хочется пыток? – безмятежно улыбнулся Палач. – Зачем? Ты и так страдаешь каждую минуту своего существования. Жалкого. Бессмысленного… Ну да ладно!
Прежде чем Димитрий успел рвануться к нему, Палач щелкнул пальцами, и Димитрий оказался… На плахе.
– Что?! – привычно уже выдохнул Димитрий, поворачивая голову в деревянной оправе. Сверху на него смотрело лезвие гильотины.
– Хочешь жить? – ласково спросил Палач. – А, впрочем, неважно.
И лезвие гильотины упало вниз.
Чернота была вокруг него, везде.
И тут луч света резанул по глазам Димитрия– в черноте появился прямоугольник, который сиял белым светом, образовывая туннель через тьму, прямо к ногам Димитрия.
– Это была маленькая рекламная пауза, – зазвучал издевательский голос Палача. – Смотри, я снял чудесное видео, хоть сейчас выкладывай.
На прямоугольнике появились дрожащие цифры:
1..
2..
3!
Музыка: «Танец маленьких утят».
Димитрий смотрел и понимал, что начинает сходить с ума: черно-белая картинка, идущая полосами, как в старом кинотеатре, гильотина. Аплодирующие люди. Улыбающийся Палач. Димитрий – раззявленный в ужасе рот. Вжик – лезвие падает. Голова отваливается и прыгает к толпе… Палач подтягивает лезвие, и Димитрий снова цел и невредим лежит шеей в деревянном кольце. Вжик – еще одна голова присоединяется к уже отрубленной. Вжик – еще. Вжик – еще. Дети начинают перекидываться ими, задорно смеясь, а Димитрий видит безгласый ужас, посмертной маской застывший на своем собственном лице.
Димитрий почувствовал, как его начинает трясти.
– Что за хрень?
Никто не ответил.
– Что это за хрень?!
Тишина, только веселая мелодия играет. А головы все падают и падают. С деревянного помоста кровь уже течет под ноги людям, детские мордочки измазаны в крови и пыли, из одной головы что-то вываливается…
– ЧТО ЭТО ЗА ХРЕНЬ?!!!! – орет Димитрий, закрывая глаза руками, чтобы не смотреть в бешеные веселые и голодные лица детей.
– Понравилась моя шуточка? – вкрадчиво замечает голос сзади.
Димитрий оборачивается, но его руки хватают воздух. В котором погасают грязно-серые раскосые глаза.
– Не поймал! – звучит издевательское. И мерзкое хихиканье. Хихиканье множится, разливается по черноте, разбивается на сотни голосов, которые становятся все тоньше и тоньше, и Димитрию становится страшно, как никогда в жизни. Сотни этих голосов, то убыстряющихся и истончающихся, то замедляющихся и грубеющих, словно кто-то балуется с плеером, но их много, они вокруг, и есть в них что-то настолько иррациональное, настолько бесовское, в самом страшном смысле этого слова, что Димитрий застывает как вкопанный. Такого страха не испытывал он никогда – чистый, незамутненный ужас. А потом в темноте напротив его лица появляются белые голодные глаза детей – совсем белые, на белых же, без единой кровинки лицах, искаженных злобными нечеловеческими усмешками. И Димитрий чувствует, как его сердце замирает, застывает, покрываясь льдом, и руки холодеют, и живот, а из глаз сами начинают течь слезы. Страшно до смерти, вот что это.