— Ну и при чём тут мы? Ты хоть думай, о чём говоришь!
— А при том, что он наше государство разрушить хочет. И нам тогда конец.
— Смешно. Правильно отец сказал. Неужели ты думаешь, что у нас государство настолько слабое, что его может развалить несколько инакомыслящих?
— Вирусы тоже маленькие. Однако от них болеют и иногда даже умирают.
— Ой, не могу тебя слушать.
Я старалась переносить брань как можно терпеливее. Ведь я понимала, что в основе всех её выводов лежит незнание. А вправе ли я, благодаря уникальному стечению обстоятельств знающая так много, упрекать кого бы то ни было в том, что он знает меньше. К тому же я слишком хорошо помнила, каково мне было без неё одной в пустой квартире. Мамочка, я тебя очень люблю, несмотря ни на что. Ругай меня сколько хочешь, только не уходи, не умирай, пожалуйста!
— Мама, ну почему ты мне не веришь?
— Дурочка ты заидеологизированная, — впрочем, сказала она это почти нежно.
— Ну, мама, мама. Ну почему ты меня не понимаешь?
— Ладно, будешь ты извиняться перед Галицким?
— Я не могу.
— А можешь, по крайней мере, обещать не спорить на политические темы?
Я на секунду задумалась. Я уже говорила, что не умею лгать. И я слишком хорошо знала себя, чтобы понять: я не смогу сдержать такое обещание. Хотя теперь, когда всё погибло, я иногда сожалею, что не притворилась. Может быть, тогда я бы сумела помешать Галицкому сотворить его чёрное дело. Но теперь уже ничего не поделаешь, поезд ушёл…
— Нет, я не могу этого обещать, — сказала я.
— А раз так, то я тебя туда больше не пущу.
— Как не пустишь?
— А так. Он наш гость, и нельзя, чтобы ты к нему приставала с глупостями.
— Это не глупости, это умности.
— Всё равно, нельзя так приставать к людям.
— Неужели ты так ничего и не поняла?
Она взглянула на будильник и её озарила внезапная мысль:
— Знаешь, Машка, а ложись-ка ты спать, уже час ночи.
— Мама! Ты же знаешь, я всё равно не усну.
— Ты что, хочешь скандала? Хочешь, чтобы к нам гости больше никогда не приходили?
— Ну ладно, ладно, — сказала я и стала стелить постель.
— Не сердись на меня. Тем более, что тебе завтра надо за курсовую садиться. А они до шести утра будут здесь сидеть. А я так не могу. Может, я потом к тебе присоединюсь. Ладно?
— Ладно.
Я обняла её, и мы нежно поцеловались. В душе я её уже простила, да и мне самой уже до смерти надоело «говорить и спорить». Лучше и в самом деле лечь спать. Потом она вышла.
Я действительно легла, но мне не спалось. Нет, я нисколько не обижалась на мать, ведь когда человек действует из лучших побуждений, на него нельзя обижаться, и даже не очень жалела, что была вынуждена уйти. Мне самой надоело спорить про политику. Всё что я могла сказать, я уже сказала, а тут уж им делать выводы. Правда, тут я не обольщалась. Всё равно симпатии большинства будут на его стороне. Впрочем, чёрт со всеми их глупостями. В какой-то степени отец прав. От наших разговоров ничего не изменится. Галицкий скоро опять уедет в свою Америку. Жизнь вернётся в свою колею. Конечно, время от времени они будут слушать радио «Свобода» и читать «самиздат», — и всё. Перестройки не будет ещё долго, может, вообще никогда, это в том мире я вслед за отцом в какой-то степени привыкла смотреть на неё как на фатальную неизбежность. А в этой реальности всё может быть по-другому. Так, как пророчили в советской фантастике: коммунизм победно шествует по планете… И тогда уже не будет вражьей пропаганды, а значит, никто под видом усовершенствования социализма не будет предлагать его разрушение… Никогда, никогда я не ошибалась так жестоко, как в тот момент!
Потом я стала думать о Галицком. И почему ему так надо всё разрушить? Ведь то, что есть — едва ли не лучший вариант из возможных. Правда, он не знал о том, что было бы, и это его в какой-то степени оправдывает… Но всё равно, он глубоко неправ. Я вспомнила, как когда-то давно спросила у дедушки, кто такие диссиденты. Он ответил, что это такие эгоисты, обиженные, которых не устраивает, что многим хорошо, а им плохо и поэтому они хотят, чтобы немногим, в том числе и им, было хорошо, а всем остальным — как придётся. «Дедушки — это серьёзно» — вспомнились мне слова А. Вообще-то дедушка не очень-то одобрял такого рода посиделки, потому что считал, что мы поём исключительно диссидентские песни и поклоняемся диссидентам, как богам. Хотя тот же А., если его попросить, будет петь и «Гренаду» с «Каховкой», правда, при этом у него обычно бывает несколько насмешливое выражение лица.