Почему же, приехав сюда впервые много лет назад, он поленился изучить себя так же внимательно, как он сейчас изучает эту просеку. Если бы он это сделал тогда, то, возможно, понял бы, что то и дело будет возвращаться сюда, и, что бы он ни искал, он всегда найдет себя одного на этой просеке. Сейчас, как и тогда, он почувствовал неумолимую силу прошлого и был смущен своей неспособностью помешать его повторению.
Бремя воспоминаний, дум и усталости одолело его. С трудом добравшись до алькова, он повалился на кровать. Забыв про пони, голодных и неухоженных в течение столь долгого времени, он погрузился в сон.
Проснулся Фабиан около полудня. Забравшись в ванну, он, словно ошпаренный горячей водой, наполнившей ее, остро ощутил, что до сих пор, когда бы он ни покидал Ванессу, она всегда могла быть уверена в его возвращении. Теперь именно она покинула его, и он мог быть уверен лишь в том, что, лишенная будущего, она больше никогда не вернется.
Время уже не станет мерилом дней, прошедших после того, как они были вместе, и не будет существовать того архитектора времени, который придумает какой-нибудь способ остановить его неумолимое течение. В его душе вновь возник хаос — путаница бесцельных мыслей и чувств, — хаос капризный, неуловимый, закрывающий, безвозвратно запечатывающий безмятежное пространство того утра в конюшне «Двойные удила», когда он впервые увидел ее.
Ему захотелось снова поговорить с Ванессой, поговорить в последний раз, хотя все, что им надо было сказать друг другу, они повторяли много раз. То, что ему так хотелось сообщить ей, то, что он мог сказать ей, ускользало из его памяти, когда он оказывался в одиночестве. Он знал, что не захочет сказать ей что-то такое, что может растревожить или ранить ее.
Он понимал природу своего отчаяния: столкнувшись с реальностью ее чувств к нему, он больше не мог сохранить свой образ в качестве наследника ее времени, сохранить образ их обоих в виде некой скалы, которую не могло разрушить беспощадное время, врачующее одни раны и наносящее другие. Чтобы дать ей право встретиться лицом к лицу с собственной жизнью, он был вынужден освободить ее от цепи, соединявшей ее с ним. В нем сработала пружина — тайная причина того, что он проделывал столько раз, что теперь стало единственной реальностью его прошлого, связывавшего его с будущим.
Бывало, среди ночи, когда ему попадалась на пути больница, пансионат для престарелых и одиноких, обиталище таких людей, которые были отвергнуты миром, он останавливал свой трейлер, запирал его и заходил внутрь.
Войдя, он спрашивал главного врача, дежурную сестру или охранника. Представлялся приезжим, разумеется конником, но, кроме того, писателем, автором рассказов о людях, связанных с конным спортом. Он с удовольствием прочтет их человеку, который одинок, не может в этот поздний час уснуть и готов его послушать. Проверив его документы, Фабиана вели по коридорам и боксам к какому-нибудь посту, окруженному емкостями с кислородом, искусственными почками, замысловатым арсеналом оружия для защиты того, что труднее всего защитить, что наиболее уязвимо, — жизни, этого мимолетного явления. Он видел гниющую плоть, которую невозможно исцелить, больных раком, которым смерть успела предъявить свою зловонную визитную карточку.
Здесь были владения страданий, узником которых было время, наркотиков, которые могут сделать пациента бесчувственным и лишить его разума; единственное снадобье против них — телевизионные картинки и звуки — больше не помогало, и единственным утешением был голос посетителя (от этого, впрочем, тоже не было никакого проку) да еще собственное воображение. Внимательно разглядывая пациента — им могли быть мужчина, женщина или даже ребенок, неисцелимо больные, но которые еще дышали, жили, — Фабиан представлялся как путешественник, у которого есть время и желание встретиться с тем, кто, подобно ему самому, находится в пути, только в другом направлении. Сев в кресло, он принимался рассказывать какую-нибудь историю о себе самом или о ком-то другом, о своем трейлере, вновь продолжающем путешествие по жизни, о прожитом времени и о том, которое у него еще осталось, о природе, которая требует к себе внимания человека и прощает, о человеческой жадности и человеческой любви. Он рисовал сцену для пьесы о страсти человека, для которого страсть перестала быть пьесой, для которого она утратила интерес, сюжет, таинственность и загадочность. Стараясь не развивать полет фантазии, предоставляя слушателю прибегнуть к собственному воображению, Фабиан часами мог говорить об искусстве верховой езды, беседовать о стратегии конных состязаний с человеком, которому уже никогда не одержать победы, рассказывать о любви тому, кому никогда не суждено кого-то обнять.