Цезарь (покачав головой). И теперь ты мстишь мне?
Клеопатра. Ты научил меня, по крайней, мере платить свои долги. Ты как-то сказал: голубь — и змий. Голубиная кротость — и мудрость змия. Так вот, я — всего лишь голубь, но у меня отросли когти коршуна. Может быть, даже змеиное жало.
Цезарь. Он погибнет. Ты сама его толкнула на это.
Клеопатра (подняла на него глаза). Я пережила твою смерть, Цезарь.
Возвращается Антоний.
(Поражена, Антонию.) Ты вернулся? Ты не сразился с Октавием?!
Антоний (без смущения). Я отдал все распоряжения, послал ему вызов на поединок — этой пощечины он не перенесет! — разослал гонцов и лазутчиков, велел заготовить провиант для войска. Я все предусмотрел, до последней мелочи. (Беспечно.) А пока все это будет делаться, мы проведем эту зиму беззаботно и весело, как никогда, мы поедем с тобой на Самос, там и в январе все цветет, я уже велел послать туда припасы, мы с тобой чудесно проведем эту зиму, а весной…
Цезарь (про себя). А за зиму Октавий соберет вдвое больше пехоты, втрое — конницы, вчетверо — боевых кораблей… (Об Антонии.) Он упустил главное — время. Он погиб.
Клеопатра (Антонию). Ты упустил самое главное — время! Ты дал Октавию передышку, чтобы он собрал вдвое больше твоего пехоты, втрое — конницы, вчетверо…
Антоний (как нечто само собой разумеющееся). Не мог же я так, сразу уехать от тебя, расстаться… ты не пережила бы этого!
Клеопатра (кричит). Но я не хочу пережить тебя! Я не хочу пережить всех вас! Хватит с меня и одного!.
Антоний (беспечно). Ты себе и представить не можешь, какая сейчас на Самосе стоит погода! Море не шелохнется, на небе ни облачка, в горах цветет дрок и маслины, а с плоскодонок сгружают на берег бурдюки с питьевой водой и развозят их по городу на осликах, ослики карабкаются по крутым улочкам, позвякивая бубенцами, а у лодок — синие, и красные, и желтые, и полосатые паруса… Я велел, кстати, пустить в садки жирных мурен и откормить белых голубок…
Клеопатра (усмехнулась). Ты забыл о мудрых змеях…
Антоний (не слыша ее). …а также отделать заново тамошний амфитеатр и ристалище, а артистов, кифаредов и мимов я выписал из Афин. Это будет замечательная зима, Клеопатра, вот увидишь!
Клеопатра (про себя). И — последняя…
Антоний. Почему — последняя? Если тебе там понравится, мы останемся и на весну и даже на все лето, стоит тебе только захотеть.
Клеопатра (без укора). Но ты ведь собирался весною начать войну с Римом?
Антоний (не видя в этом противоречия). Конечно. Но это навряд ли займет много времени. Ты меня подождешь на Самосе, разве что немножко поскучаешь одна. Я скоро вернусь.
Клеопатра. Ты неисправим, Антоний… хоть в этом ты постоянен.
Антоний. Ты ведь сама сказала, что веришь мне! Что я вернусь Цезарем!
Клеопатра. Если вернешься.
Антоний (с мукой). Но я ведь не могу так просто уехать от тебя, оставить одну… мне надо привыкнуть самому к этой мысли… вдохнуть в тебя терпение и мужество, а главное — веру, Клеопатра, веру! Октавий от меня не уйдет!. Бросить тебя одну, слабую женщину…
Клеопатра (устало). Так ты это — из-за меня…
Антоний. А из-за чего же еще?! Поверь, мне не терпится утереть нос этому фуррийскому выскочке, и, если бы я не беспокоился о тебе, я давно бы уже плыл в Италию! (С обидой.) Ты не рада тому, что мы будем вместе до самой весны?!
Клеопатра (с горечью). В конце концов, было бы еще ужаснее потерять тебя в разгар зимы… Самос, теплый, безоблачный январь тридцать первого года.
Антоний. Ну разве не прелесть этот благословенный остров, как я тебе и обещал?! К тому же до материка рукой подать, и мы с тобой будем наезжать время от времени в Афины, там меня обожают и даже сделали почетным гражданином, там прекрасные трагические актеры, я велел им разучить «Электру» и «Эдипа», они ведь играют на чистом греческом языке, а не на той смеси варварского с грубой латынью, что наши знаменитости в Риме. Этот остров будет оглашаться с утра и до вечера пением флейт и кифар…