— Ди старый плут, давно не виделись! — послышался знакомый голос — и где только мог его слышать? — Опять притащил мертвечину, что за паскудная привычка! Впрочем, плевать. Понтифик ждёт! Погоди, оно что, ещё шевелится?! — болезненный удар в район головы полностью отлучил меня от окружающих событий.
***
Моё сознание начинало ставить знак равенства между жизнью и болью. Последняя становилась непреложным условием моего существования. Происходящее никак не хотело укладываться в голове, да и не могло — непрерывные вспышки агонии убивали всякую рациональность на корню. Меня препарировали. Безжалостно разрезали кожу и, кажется, кости каким-то странным инструментом, механику работы которого я не понимал, а разбираться как-то не было настроения.
Синий камушек в качестве ножика нагревался, всё ярче разгораясь ледяным светом. Я смотрел на него и никак не мог поверить в то, что он опускается на мою кожу. Первый нарез был сделан так легко и быстро, что я даже не успел ничего почувствовать, и уже было обрадовался этому, как в дело вступила регенерация. Совсем немного уступавшая аппарату в скорости, она затягивала раны ещё до того, как делался следующий разрез, что не очень-то устраивало наблюдавшего за действом садиста.
— Ты смотри, заживает как на собаке, — попытался он продемонстрировать совершенно неуместное владение юмором, и, не получив в ответ даже намёка на улыбку, тут же нахмурился, обращая свой взгляд к массивному шкафу, занявшему собой всю стену. Кристалл замер в миллиметре от моей груди. Я слышал, как гулко бьётся сердце, сжимаемое тисками страха. Полностью обездвиженный, я был абсолютно беззащитен и открыт для любых действий педантичного чудовища. Открыв один из многочисленных ящичков этот эскулап изъял оттуда маленькую капсулу размером с ноготок мизинца и довольно улыбнулся.
Я плохо чувствовал своё тело. Оно было каким-то слишком уж ватным. В попытке определить своё состояние, попытался поднять руки, но в кисти тут же впились плотные ремки. Я забился в путах, стараясь не оцарапаться о камень, открывая в себе желание порвать их сейчас же, граничащее с сумасшествием. Дева Мария… так вот и начнёшь верить, что на роду у тебя написано умереть на столе вивисектора.
— Ты не похож на обычную нежить, хотя все тесты и говорят об обратном… — механический голос раздался со стороны наполняющей шприц фигуры. — Такой интересный материал для изучения попадается мне довольно редко, — странная похвала прозвучала приговором, и я удвоил усилия. — Ну тише ты, только поранишь себя дополнительно. Твоя регенерация сильно мешает нашему делу, поэтому я её немножечко уменьшу. Ты всё равно не умрёшь, а мне станет намного приятней и удобней работать. Так что на твоём месте я бы не стремился вредить себе ещё больше.
Я ощутил, как начавшее было захватывать меня отчаянье, модифицируется в гнев. Удобно, чёрт возьми. Я должен лежать смирно, чтобы резать меня было приятней! Промелькнула шальная мысль, как бы ни было больно, сделать всё наоборот, но где-то на периферии сознания я понимал, всю глупость данной затеи — доставить ненавистному существу совсем немного дискомфорта в обмен на истинные страдания.
— Так может ляжешь сюда и покажешь, как мне стоит себя вести? — я не узнал свой голос. Он был слишком слабым, переходящим на сип. Горло теперь сильно саднило, но это не имело никакого значения. Я улыбался. Вспоминая, как Иванушка обдурил Бабу Ягу, заставив саму сесть на лопату, представлял, как было бы здорово обхитрить врага тем же приёмом. Жаль только, оценить шутку вивисектор не мог: вряд ли тот увлекался русским фольклором. Одновременно с последней мыслью я принял для себя больше не растрачивать силы на разговоры и вообще максимально их экономить. Потому что если появится хотя бы маленький намёк на то, что отсюда можно выбраться, я должен буду задействовать все имеющиеся ресурсы максимально эффективно.
Учёный лишь хмыкнул на моё предложение и неторопливо ввёл препарат. Свет перед глазами померк, чтобы тут же загореться сверхновой, почти что их выжигая. Убогая кушетка явно лохматого года, потусторонне магическое свечение из слабеньких ламп на стене, заполненных незнакомым мне веществом. Затхлый воздух и отсутствие намёков на стерильность. Мне казалось, что я нахожусь в сверхсовременной для своего времени пыточной камере, называвшейся лабораторией только для красного словца. От механического голоса, что-то фиксирующего в свою отчётность, разболелась голова. Раны теперь затягивались медленней и куда болезненней, чем обычно. Перед глазами плыло. Из меня как будто выкачали всё, что только было можно, и я даже радовался, что всё основное действо оставался в отключке.