Ему было больно, и он не думал: а как я?..
Михаил Николаевич дождался конца очередного рассказа и спросил, что думает коллега после осмотра. Коллега не мог ничего сказать с достаточной убежденностью, но все же предположил, что, «наверное, лучше соперировать от греха».
Они еще немного поговорили, и наконец Михаил Николаевич забрал всю компанию смотреть больного всем обществом, чтобы потом всем этим обществом и прийти к окончательному решению.
Как будто что-то можно решить окончательно.
Все разом вышли и небольшой толпой двинулись в сторону палаты, а Борис Дмитриевич в противоположную на свой этаж, уже свой.
Поскольку завтра все равно операция, Борис Дмитриевич не стал терпеть, боли, а пошел к сестре, и она ему сделала обезболивающий укол. Без назначения. По блату.
К мальчику из его палаты пришла мать, и они сидели с ней в коридоре на скамеечке. К другому соседу пришел юноша, по-видимому сын.
Борис Дмитриевич прошел к своей кровати и лег почитать. Как всегда при болезнях, он взял с собой Дюма. Раньше он считал, что Дюма надо читать только в качестве великолепного развлекательного чтива, но с годами, а стало быть, с болезнями, стал понимать и большие глубины этих книг. Если раньше он воспринимал «Графа Монте-Кристо» как прекрасный гимн мести — главному орудию справедливости, то теперь он понял смысл развенчания мести в этой книге. Действительно, месть и справедливость ходят рядом. Осторожным надо быть — очень часто попадаешь не в самую точку, а рядом, а месть в соседней точке, — это попадание совсем в другой мир. Об этих непопаданиях и писал Дюма, как теперь думал Борис Дмитриевич.
Он взял в руки второй том, раскрыл его посередине и тотчас погрузился в жизнь, где нет радикулитов и непроходимостей, гриппов и инфарктов; вместо рака там омары, камни не в пузырях или почках, а в сундуках или кошельках, смерти от пули или удара колющим, режущим, рубящим и лишь одна смерть от удара, ныне известного под именем инсульта. Спасения чудесные благодаря силе, ловкости, знаниям магических чудес — и никакой реанимации, сердечных массажей, дефибрилляций. Кровь только выливается и никогда не переливается. И нет поисков свободной крови. И месть здесь и справедливость неправдашние, ирреальные. Сейчас ирреальные.
Но ведь если есть идея возмездия, справедливости, мести, то какая разница, что было орудием?!
От книги его отвлек нарастающий рокот разговора соседа с сыном, теперь уже ясно, что это сын. Пока беседа рядом лишь шелестела, потом журчала, Борис Дмитриевич был только с графом Монте-Кристо, его друзьями и недругами, но когда рокотание заполнило палату, эту юдоль скорби и печали, больной доктор как бы вернулся к своим сопалатникам, коллегам по несчастью. Сосед просил принести ему колбасу, курицу, творог, сметану и вкусные булочки. Сын возражал, ссылаясь на авторитет докторов, говорил о необходимости легкого голода, о необходимости похудеть, что отцу не велели ничего жирного, ничего мучного, что доктора советовали по возможности обходиться больничной едой.
Вот это-то и вызвало главное громыхание. Отец поставил вопрос ребром, и на крике: «Деньги для отца жалеешь!» — сын встал и пошел в магазин.
Борис Дмитриевич решил не вмешиваться, но все же подумал, что в такой гипсовой повязке лучше быть осторожнее с едой, да и вообще, судя по комплекции папани, тому лучше бы похудеть.
Худые вообще живут дольше, подумал Борис Дмитриевич, кинул взгляд на зеркало, висящее над раковиной у двери. Появился легкий туман в голове, по-видимому, стал действовать укол.
«Надо бы похудеть. А я люблю лежать. Кто сказал, что от этого толстеют? Вот сейчас належусь. Но это лежание без радости, вынужденное. А иногда в нормальной жизни проснешься и лежишь, потому что любишь лежать, потому что это прекрасно — лежать; лежишь и думаешь о чем-то, неизвестно о чем или известно — о приятном или неприятном. Просто ты весь в радостях лежания и понимаешь, что лучше всего — это лежать, а если нельзя, то по крайней мере сидеть. Иногда, конечно, приходится и стоять, скажем, у операционного стола, хотя, если есть возможность, например, когда операция на ноге, лучше все же сидеть.
Я никого не уговариваю и не соблазняю в свою веру лежебоки. Я просто это люблю.
Убедить никого ни в чем невозможно — хорошо бы заставить задуматься.