И Борис Дмитриевич вынужден был ернически согласиться:
— Есть личная причина моих общественных и государственных деклараций. Операция не состоялась в результате отсутствия грамотной организации работы, отсутствия плановости в руководстве больницами, в результате появления неожиданной, аномальной, а проще говоря, патологической комиссии, перемешавшей все планы, расписания и надежды.
Этот пыл, по-видимому, скрывал еще и толику лицемерия — он был рад задержке. Уже рад. Да и естественно радоваться отмене операции.
Но Виктор Семенович этой тонкости, конечно, не мог заметить, так как у него тоже не было никаких, данных для диагностики этой новой, возникшей болезни, и он сообщил, а вернее, утвердительно предположил, что скорей всего речь идет о комиссии, которую наслал на них Павел Николаевич, наслышавшись на том самом праздновании чудесного выздоровления Виктора Семеновича о многом хорошем в этой больнице и о колоссально тяжелых здешних условиях работы. Он сказал, что, видимо, Павел Николаевич срочно послал людей, так как, чтобы помочь, надо знать конъюнктуру в больнице, производственную обстановку, положение в хозяйстве. «Чтобы лечить, — процитировал Виктор Семенович Павла Николаевича, — надо поставить диагноз. А чтобы, поставить диагноз, надо собрать информацию, выяснить целый ряд моментов, называемых у них, у врачей, симптомами. И надо послать без предупреждений, чтоб в больнице, перепугавшись комиссии, не успели бы скрыть, замять, припрятать разные тяжести, сложности и недоделки».
Борис Дмитриевич, так сказать, подхватился и побежал, во-первых, по коллегам давать отбой авралу и, во-вторых, что главное, необходимо было сообщить коллегам из комиссии цель их приезда. Скорректировать их действия с выясненной инструкцией, скорректировать их работу, скорректировать уже проведенное ими на ниве улучшения, а вернее, создания благополучия инспектируемого коллектива, проверяемого производства, — ревизуемого учреждения, сиречь данной больницы.
Не надо никого ругать, не надо искать неувязок, недоделок, огрехов. Надо только помочь, сказать, чего им не хватает, в больнице. И проверяющим стало легче — не надо проявлять нетерпимость, не надо бороться с собственной терпимостью. Ведь так трудно ругать за обнаруженные ошибки, потому что их часто расценивают не только как простую неумелость или случайный промах, но как халатность, злоупотребление, взяточничество, воровство и еще все такое подобное, а, расценив так, проверяющие показывают, что они из тех, которые считают эти человеческие недостатки и промахи грехом, преступлением и полагают нормальным сказать, объявить, утвердить такое без суда, пусть только в акте проверки или лишь в глаза проверяемым. А кому ж охота?!
Люди стали успокаиваться.
Волна успокоения прошла по всем участкам этого действа, этой феерии, мистерии, как будто в бушующий сахарным пожаром организм ввели инсулин.
Но… операция уже не состоялась, — главное действо этого учреждения, фиеста, праздник, торжество — настоящая, истинная для этого места работа не состоялась.
Вечером Борис Дмитриевич готовился к операции: читал «Графа Монте-Кристо», флиртовал со своим провинциальным коллегой, ходил с ней на хирургический этаж к товарищам, проводил сравнительный анализ медицины столичной и провинциальной. И анализ этот был завершен, естественно, не в пользу столицы. Может быть, справедливо, а может быть, мужчина просто галантно не перечил даме.
Диагноза все еще не было, и это, с одной стороны, отвлекало его от планомерной подготовки к операции, а с другой — от естественного предоперационного волнения и страха, присущего хирургам, как и всем нормальным людям.
Вечер он все же провел хорошо, и лишь к ночи страх постепенно стал исподволь вползать в него, как и у всякого нормального человека перед операцией. Страх и надежда, что все же завтра ничего не случится и операция состоится. Комиссия помогла и в том плане, что все расписание операций до конца недели было перевернуто, и вставить операцию Бориса Дмитриевича уже не составляло никакой проблемы.
Ему сделали укол перед сном, он лег в постель, раскрыл книгу, начал читать про графа с вот уже сколько лет не ослабевающим интересом и через две строчки уснул глубоким, медикаментозным, предоперационным сном.
Проснулся Борис Дмитриевич, как всегда, рано, будто ему и сегодня надо на работу. Открыв глаза, он полежал недолго, несколько секунд, приподнялся на локте, посмотрел на часы — шесть часов. Снова откинулся на подушку, подложил руку под голову и вновь включил свой данный ему природой, естественный, физиологический компьютер, а проще — мозги, аппарат мышления: