Нет, это позже — «дер меньш алляйне». Это позже — после войны уже.
О чем это я? Сейчас война? Сейчас позже — «дер меньш»… Тамара. Конечно, ее зовут Тамара. Но это позже…
Нет. Я больше не хочу «корнфлекса». Да, воды, да, пожалуйста. Спасибо.
От поильника, уже не от чайника, а, может, от руки, которая держала поильник, пахнуло опять каким-то неведомым, резким, странным запахом. Запах этот он когда-то слышал. Запах навеял мысль о тяжести его медицинской жизни, о трудностях и детективности диагностики, о шуме, который издают некоторые наркозные аппараты, перед глазами возник их АНД, сопровождающий шумом все его операции. Почему, откуда это?
Он сильнее зажмурился, как будто, если остановишь работу, деятельность, функционирование одного органа чувств, уберешь одно из восприятий, автоматически уменьшится и что-нибудь другое. Но, естественно, он, и зажмурившись, видел наркозный аппарат, и запах никак не уменьшался. Да-а, прикрыв глаза, запаха не оборвать. Тем более — запах это или галлюцинация только?
Ему приподняли голову и дали попить. Рука была теплая, нежная, мягкая, как та, что гладила по торсу его, по гипсу, по чувствам его — галлюцинации, по-видимому, распространялись на все органы чувств. Еще только во рту никакого нового вкуса не объявилось. Он с еще большей силой сжимал веки, откидывал голову назад, вжимал ее в подушку…
«В лесу прифронтовом нихт герн алляйне…»
— Что, что?
Голос он услышал неожиданный, и интерес в нем истинный и удивление. Ему стало тепло, приятно, он вдохнул поглубже… Не получилось. Еще раз — не получилось. Трудно дышать.
— Спокойно, Боренька, спокойно. Успокойся, дорогой коллега… Ты что, не знаешь, как люди болеют?.. Вечно вы, мужчины, не можете пустячной боли перенести. Как бы вы жили на нашем месте.
Голос говорил, говорил, говорил…
Борис Дмитриевич стал прислушиваться, мелодия начала затухать, затихать, замедляться.
— Говори, говори.
— Что ты, Борис?
— Это твои духи так резко пахнут?
— Ничего не поделаешь. Они не отмоются. Выдохнуться должны.
— Душно.
— Конечно, когда две лампы жарят в тебя. Потерпи немного. Вон ты красный какой.
Борис Дмитриевич озадаченно слушал, озабоченно пытался понять причину неожиданной радости, пробивающейся сквозь духоту, запахи, боли, тошноту, — все было… и радость какая-то… «нихт герн алляйне…».
Да, это была Тамара. Он открыл глаза.
— Как у тебя мило таращатся глаза.
— Уж извини — это недавнее приобретение.
Борис Дмитриевич подумал, что напрасно он ей говорит про внешность, пока не поставил диагноза…
— А щитовидка у тебя в норме? — не смог он удержаться. Старый, больной Акела, не отвечающий за свои поступки, нарушающий закон джунглей. Не надо было спрашивать. Акела опять промахнулся. Стая долго этого терпеть не будет…
— Нет, нет, это не то. Медициной займешься потом.
— Красиво так, когда так, а когда и так… Душно. Никак не вздохнуть.
— Тебе просто жарко.
— Зачем ты здесь? Ты же тоже больная, не знаю только чем.
— Во всяком случае, не заразная.
— Это не по силам тебе — ухаживать.
— Мне? Я же реаниматор. Я все это умею лучше их всех. Я профессионально ухаживаю, мой милый. Я еще тебе это по-настоящему покажу после больницы. Впрочем, может, сделают, чтобы ты показал, на что способен!
— Дай мне зеркало.
— Зачем?
— Не знаю. Дай.
— А где оно?
— У меня нет.
— Тогда подожди.
Он услышал ее удаляющиеся шаги.
Вновь стали потихоньку кружиться осенние листья, «товарищи мои» слушать вальсы. Человек не хочет ночью оставаться один.
Он закрыл глаза, вновь отуманенный температурной мутью.
Но вот опять стали наплывать родные шаги, потом знакомый уже запах, потом еще чьи-то шаги. Он прислушался, не открывая глаз.
— Саша, ты посмотри, как он дышит. Черный совсем. Лицо чугунное. Плохо дышит — гипоксия. Поставь капельницу.
Да, это говорит Тамара, он узнал. «Отчего же она, они не входят? Она говорит Саше — она его знает, наверное, он и положил ее сюда. Может, она училась с ним? Она моложе».
— Дайте зеркало.
Они вошли в палату.
— Зачем тебе, Борис?
— Я не нашла, Боря.
— Почему ты здесь? Сколько времени? Что-то со мной не так?
— Все так. Я еще не ушел, еще рано.
— Не ночь?
— Что ты, Боря!
— Тогда все нормально. А то что ж хорошего, если зав ночью в отделении? Всякий после операции пугается тогда. Конечно, надо пускать больше их. А я все ездил, ездил…
— Эйфория. Температура у него.
— Я вижу.