Дома Борис Дмитриевич прошел прямо на кухню и с ходу стал готовить себе чай.
— Ты что это? Из гостей же.
— Чаю не дождался, а хочу. А что ты сотворила?
— Сотворила! Вот только села поработать. Сделать тебе чаю или сам нальешь?
— Сам. Иди работай. Хотя для человеческого общения важны не талант и деловитость, а суетность и доброжелательство.
— Надо понимать так, что лучше бы мне тебя чаем напоить?
— Умница. Но я доброжелателен и приветлив — сам сделаю.
— Что, опять маешься? Больно язвительно твое остроумие.
— Не так чтобы слишком, но все же псалмов радости петь неохота..
— Пора привыкнуть. Наверно, от холода — ветер на улице сильный. Нагреть песок? Или давай я тебя утюгом поглажу.
За долгие годы лечения других и себя, за долгие годы своего радикулита Борис Дмитриевич познал, что когда человек жалуется на боли, плачется, когда он рассказывает про свое плохое самочувствие, особенно не врачу, а просто знакомому или близкому человеку, — он жаждет сочувствия, совместного хныканья, ласки на худой конец; ему же чаще всего норовят объяснить, отчего заболело, дать совет какой-нибудь разумный, говорят, что надо делать, а в худшем случае сами начинают жаловаться на свои боли. К этой беде он привык, и реакция жены была для него естественной. Еще лет пятнадцать назад, когда он упал на спину, коллеги стали объяснять и боли его, и их происхождение, и их механизм и предсказывать, что будет дальше, возможные последствия, что надо делать, и лишь мельком, мимоходом сочувствовали. Тщетно он по молодости пытался объяснить им, что и сам все это знает на том же профессиональном уровне. Прошли годы, он помудрел и понял, что такова форма человеческого сочувствия. Ему казалось раньше, что формы меняются, моральная же суть вечна; но за пятнадцать лет он усомнился в этой, казалось бы, вечной банальности. И форма вечна, стал думать он. Стал меньше говорить о своей болезни и срывался, лишь когда слишком припекало, как, например, сегодня. Но дома он мог распуститься, дома он мог себе позволить и покапризничать и поюродствовать. Дома он все же дома. Дома он хотел только сочувствия, а не лечебных советов.
А вот вне… Как говорится, вернее, так не говорится, а надо бы, наверное, так: с волками выть — по-волчьи жить. А боли заставляли его часто и подвывать.
Борис Дмитриевич подошел к часам-ходикам с кукушкой и подтянул гири.
Его болезнь как-то влияла на всю его жизнь, на психологию. Он считал, что боли заставляют думать о быстротечности и непрестанности течения времени, заставляют не засыпать, заставляют помнить о том, что ты хотел сделать, боль подгоняет время, ибо ты торопишься, ты все делаешь, чтоб боль быстрее ушла — быстрей, быстрей, — глядишь уже: и много времени вместе с болью в трубу улетело.
Он и купил эти часы с гирями на цепочках, чтобы реально видеть длину прошедшего времени. Длину цепочки от начала боли и к моменту облегчения. Но это лишь в тех случаях, когда боль удается унять. Люди, страдающие радикулитом, знают, что иногда ее, проклятую, и месяцами не успокоить.
— Ладно, греть не надо. Чайку достаточно. Я бы лег сейчас, но ты же знаешь — если лягу, так уж больше сегодня не встану, лишь по самой острой необходимости.
— По самой острой нужде, так сказать?
— Умница. Именно.
— Наверно, действительно, Боря, операцию надо делать. Как ты еще оперируешь — не понимаю.
— Во-первых, с анальгином, во-вторых, во время операции всегда легче.
— Так жить нельзя. Что-то надо делать.
— Конечно, операция всегда не от хорошей жизни, но думаю, Люда, что наступила она, эта самая нехорошая жизнь. А?
— Так в чем дело? Договорись с Сашей, он же давно говорит, что готов.
— Он-то готов — я не был готов.
— Трусишь? Я тоже трушу. Вот не люблю, когда ты летишь куда-нибудь на самолете. Но надо же бороться со своими пороками. А, Боря?
— Тебе смешки.
— Да, конечно. Мне смешки!
— Трусость не порок, трусость — естественная слабость человека, она-то и помогает человечеству, создает порог опасности. Представляешь, если бы все были смелые?!
— Что, опять здорово болит?
Борис Дмитриевич засмеялся:
— Научилась понимать. Болит. А операция… Не только трушу, но и ленюсь.
— Ну, ну! Сейчас пойдет демагогия. Позвони лучше Саше.
Борис Дмитриевич потер поясницу, потом почесал затылок, сделал много движений, выражающих и нерешительность и неуверенность, но все же пошел в другую комнату к телефону. Там он, придерживаясь руками за подлокотники, осторожно опустился в кресло. Зря он, конечно, сел в мягкое кресло, на жестком стуле ему было бы легче. Проворачивая диск телефона, он думал, как хорошо бы только кнопочки нажимать вместо этих сложных движений пальцем. Радикулит — все больно, от всего больно — хоть застынь.