Бабушка, бабушка, милая моя бабушка. Ты катала меня в колясочке, брала на ручки. Вязала мне штанишки. Гуляла со мной. Когда я пошёл в школу, ты часто приходила к нам на пионерские линейки. Рассказывала о своей комсомольской юности. Повязывала красные галстуки.
— Марья Петровна, — спрашивали тебя юные ленинцы, — а как вёл себя перед смертью товарищ маршал Блюхер?
— Мужественно, ребята. Как настоящий коммунист!
Потом ты вставала и громко говорила:
— Юные пионеры! К борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!
И мы все хором отвечали:
— Всегда готовы!
Вот так. Всю жизнь я был готов.
Мне говорили:
— Ты готов?
Я отвечал:
— Всегда готов!
Молодец, говорили мне, вот тебе за это путёвочка; вот тебе за это повышение; вот тебе за это много–много того, чего нет у других. У тех, кто не готов.
Оказывается, за это можно было иметь всё. Или почти всё.
Бабушка, я тоже расстреливал людей.
Теперь я живу в пункте А. Иногда хожу в пункт Б. Или езжу в пункт В.
Но всегда возвращаюсь в свой пункт А.
К своим цветочкам в саду.
А где–то в стороне катится большой мир с его большими проблемами.
Пусть катится…
Что останется после меня? Цветы — весной. Кукушка — в горах. И листья клёна — осенью.
II
И МЫ БЫЛИ… И МЫ ЛЮБИЛИ…
Полина в своих снах
Было лето, и день клонился к вечеру. В двухместном купе скорого поезда ехали Полина и Руднев. Руднев был обыкновенной фарфоровой статуэткой и даже не подозревал об этом.
— О чём ты думаешь? — спросила Полина, коснувшись его руки.
Руднев чуть заметно вздрогнул.
— О тебе, — ответил он. — Мне вдруг показалось, что мне хочется, чтобы ты умерла. А затем я подумал — просить ли за это прощения. И тут же понял — нет, действительно хочется… Я бы ходил на твою могилу, и душа бы рвалась, рвалась от полноты жизни, от того, что тебя нет и никогда уже не будет…
— Свинья, — сказала Полина.
— Сам знаю, — хмыкнул Руднев и принялся насвистывать что–то очень знакомое. «Я не выношу дождя» — вспомнила Полина название песенки.
Вагон тихонько покачивался. Быстро темнело. И время в темноте уже не тянулось одной сплошной лентой, а было нарезано узенькими полосками. И был мир, где Полина пошла налево; и мир, где она пошла направо; и даже мир, где она просто взмахнула руками и… полетела.
Но Полина выбирала мир, в котором у неё была дочка, Лизочка.
— Мама, — говорила девочка, — а я знаю, как называются люди, которые в три часа ночи выходят в окно и идут по воздуху.
— Ну и как?
— Лу–на–ти-ки! — радостно выкрикнула Лизочка по слогам.
В порыве чувств Полина подхватывала дочку на руки и крепко прижимала к себе.
— Я тебя люблю! Лучше тебя нет никого во всём свете!..
— Да, — тихо отвечала Лизочка. — Только ты.
Полина плыла по бескрайнему морю, наполненному счастьем. Рядом храпел фарфоровый Руднев.
— Руднев, — раздражалась она, — ты хоть понимаешь, что у тебя фарфоровое лицо? Когда–нибудь оно упадёт и разобьётся.
Лицо Руднева тут же падало и разбивалось.
За окном текла река, плыли баржи с песком. На берегу стояла церквушка, чуть дальше — ещё одна. Это был Смоленск, а может, Новгород.
Сыпал редкий снежок.
— Где ты живёшь? — спрашивала Полина у Руднева.
— В Москве. А ты?
— Я вообще не живу. Я утонула в бассейне. Народу было много, но никто не заметил, как я утонула.
Руднев узнал об этом только через год. Ему позвонила подруга Полины, Ада.
— Как?! Как утонула?! — кричал в трубку потрясённый Руднев.
— В бассейне, — меланхолично отвечала Ада. — Никто и не заметил.
«…А может, это чересчур романтично?» — думала Полина, сидя на открытой террасе маленького ресторанчика. День был солнечный. Невдалеке плескалось море. Звучала томная латиноамериканская песенка с несколько длинным названием: «Я разлюблю тебя только тогда, когда остановится моё сердце».
К столику подбежала рыжая такса.
— Ой! — взвизгнула Полина. — Она мне ноги облизывает.
— Китти, перестань! — послышался окрик хозяйки. И Полине: — Китти у меня лесбияночка.
— Пожалуй, я тоже заведу себе таксу–лесбиянку, — тут же решила Полина.
— Хочешь, я буду твоей таксой? — пошутил Руднев.
На десерт им подали нарезанный тонкими ломтиками плод манго с кокосовым мороженым. Уходить не хотелось. И они не уходили.