Послышался звон стаканов. Призовая игра началась.
Передо мной возникло рассерженное лицо Маши. Щёки её горели.
— Мальчик, не хочешь прогуляться по парку? — громко, чтобы услышал прапорщик, предложила она.
Дождь перестал. Маша взяла меня под руку. Мы пошли. До этого я ещё ни с кем подобным образом не ходил.
— Осторожно, милый, — шепнула она, когда я чуть было не влетел в лужу.
Мы остановились.
— Замёрз, бедняжка, — ласково потрепала она меня по волосам.
Меня и вправду всего трясло… Почему мы остановились?.. Неужели она сейчас начнёт меня целовать?.. В груди всё сладко замирало. Мысли путались.
Маша неожиданно спросила:
— Какое твоё самое заветное желание?
— Я хочу стать великим поэтом!.. Как Пушкин!
— Во–от как, — протянула она. — Ты что, стихи сочиняешь?
— Да, сочиняю.
— А о чём?
— Настоящий поэт пишет только о себе, — произнёс я вычитанные в какой–то книге слова. — Он свою личную боль делает общественной болью.
— Во–от как, — снова протянула Маша. — Ну почитай чего–нибудь.
Я прочёл ей одно из стихотворений Исикавы Такубоку. А что? Прекрасное не может быть чьим–то личным достоянием. Оно принадлежит всем. А значит, и мне.
Я прочёл:
Словно где–то
Тонко плачет
Цикада…
Так грустно
У меня на душе.
И замолчал. Маша тоже молчала. В молчании мы прошли несколько шагов.
— Ну? — с недоумением глянула она на меня.
— Что — ну? — не понял я.
— А дальше?
— Всё.
— Как — всё?.. — Она округлила глаза. — Это что — стихи, что ли? Да я таких миллион могу сочинить. Нескладуха какая–то.
— Дура! — сказал я.
— Сам ты дурак!
Мы вернулись к тиру. На крыльце нас поджидал прапорщик. Форма на нём сидела уже не столь безукоризненно, как раньше. Фуражка и вовсе съехала на бок.
Я сделал несколько строевых шагов и, козырнув, доложил:
— Товарищ прапорщик! За время вашего отсутствия происшествий не случилось!
— Воль–но! — молодцевато скомандовал он.
— Ты что, напился? — спросила его Маша, хотя и так всё было понятно.
— Спокойно, Маша, — глупо ухмыльнулся прапорщик. — Я Дубровский!
— Ты же обещал, что не будешь пить! — голос её звенел.
— А сама–то где шлялась?! — перешёл в наступление прапорщик.
Маша несколько поутихла.
— Да вон, — кивнула на меня, — стихи свои читал.
— Что ещё за стихи?.. Ну–ка, прочти, — приказал он мне.
— Пожалуйста. — Я с чувством продекламировал:
Голые бабы по небу летят!
В баню попал реактивный снаряд!
— Сильно, — похвалил меня прапорщик.
В дверях тира появился Фёдор Михайлович.
— Товарищ Достоевский, — пожал ему руку прапорщик. — Двоечник, — пожал он мне руку, сказав назидательно: — Учись хорошо, парень. России нужны грамотные солдаты.
И они ушли.
Фёдор Михайлович сплюнул и задумчиво произнес:
— Две загадки будут постоянно волновать человечество: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас.
Дни, которые плохо начинаются и плохо заканчиваются
В дверь звонили. Зудова проснулась. Смотрела на луну в окне, размышляла: открывать?.. не открывать?..
Открыла.
На пороге стояла Елена Юрьевна — соседка по лестничной площадке. Одинокая старуха.
— С наступающим Новым годом, — сказала она. — Голова что–то болит. У вас таблетки не найдётся?
Разбирались в блестящих упаковках.
— Мне, право, неловко, — с любопытством осматривалась гостья. — О, у вас и бразильский кофе есть.
Пришлось предложить.
Пили кофе. Разговаривали.
— Мы не разбудим вашего мужа? — беспокоилась соседка.
— Не разбудим.
— Вы знаете, у вас очень вежливый муж.
— Был очень вежливый. — Зудова помешивала ложечкой. — Он умер.
Старушка не донесла чашку до губ.
— Что вы говорите? Такой молодой…
Зудова пожала плечами.
— Смерть, знаете, не выбирает: старый, молодой… Гребёт всех подряд.
— Да, да, да, — часто кивала Елена Юрьевна.
Минуты три провели в скорбном молчании.
— Па–азвольте, — вдруг вскинулась соседка. — А не вчера ли я встретила покойника на Невском?
— Он был один?
— Нет, с какой–то дамой.
— Сволочь!
Ещё помолчали. За окном падал снег. В дверь звонили.
— Кто там? — спрашивала Зудова.