Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера, чтобы не видеть окон.
— Генеральша сначала слушать не хотела, — продолжал старик. — Всё это, говорит, у вас, у простонародья, от мнения. Мертвый человек не может выть. Спустя время сторожа опять к ней, а с ними и дьячок. Значит, и дьячок слышал, как тот воет. Видит генеральша, дело плохо, заперлась со сторожами у себя в спальне и говорит: «Вот вам, друзья, 25 рублей, говорит, а за это вы ночью потихоньку, чтоб никто не видел и не слыхал, выройте моего несчастного сына и закопайте его, говорит, за кладбищем». И, должно, по стаканчику им поднесла… Сторожа так и сделали. Плита-то с надписом под церковью и посейчас, а он-то сам, генеральский сын, за кладбищем… Ох, Господи, прости нас, грешных! — вздохнул селедочник. — В году только один день, когда за таких молиться можно: Троицына суббота… Нищим за них подавать нельзя, грех, а можно за упокой души птиц кормить. Генеральша каждые три дня на перекресток выходила и птиц кормила. Раз на перекрестке, откуда ни возьмись, черная собака; подскочила к хлебу и была такова… Известно, какая это собака. Генеральша потом дней пять, как полоумная, не пила, не ела… Вдруг это упадет в саду на колени и молится, молится… Ну, прощайте, братцы, дай вам Бог, Царица небесная. Пойдем, Михайлушка, отворишь мне ворота.
Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже вышли, чтобы не оставаться в сарае.
— Жил человек и помер! — сказал кучер, глядя на окна, в которых всё еще мелькали тени. — Сегодня утром тут по двору ходил, а теперь мертвый лежит.
— Придет время и мы помрем, — сказал дворник, уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в потемках.
Кучер, а за ним Алешка несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне столов видны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.
— Дед, что они делают? — спросил шёпотом Алешка.
— Сейчас его на столы класть будут, — ответил дед. — Пойдем, детка, пора спать.
Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились Богу, разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в санях. Сарайные двери были уже закрыты, сильно воняло гарью от потушенного фонаря. Немного погодя Алешка поднял голову и поглядел вокруг себя; сквозь щели дверей виден был свет всё от тех же четырех окон.
— Дед, мне страшно! — сказал он.
— Ну, спи, спи…
— Тебе говорю, страшно!
— Что тебе страшно? Экой баловник!
Помолчали.
Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав, подбежал к деду.
— Что ты? Чего тебе? — испугался кучер, тоже поднимаясь.
— Воет!
— Кто воет?
— Страшно, дед… Слышь?
Кучер прислушался.
— Это плачут, — сказал он. — Ну поди, дурачок. Им жалко, ну и плачут.
— Я в деревню хочу… — продолжал внук, всхлипывая и дрожа всем телом. — Дед, поедем в деревню к мамке; поедем, дед, милый, Бог тебе за это пошлет Царство небесное…
— Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи… Молчи, я фонарь засвечу… Дурак!
Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не успокоил Алешку.
— Дед Степан, поедем в деревню! — просил он, плача. — Мне тут страшно… и-и, как страшно! И зачем ты, окаянный, меня из деревни выписал?
— Кто это окаянный? А нешто можно законному деду такие неосновательные слова? Выпорю!
— Выпори, дед, выпори, как Сидорову козу, а только свези меня к мамке, сделай Божескую милость…
— Ну, ну, внучек, ну! — зашептал ласково кучер. — Ничего, не бойся… Мне и самому страшно… Ты Богу молись!
Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.
— Не спишь, Степан? — спросил он. — А мне всю ночь не спать, — сказал он, входя. — Всю ночь отворяй ворота да запирай… Ты, Алешка, что плачешь?
— Страшно, — ответил за внука кучер.
Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос. Дворник сказал:
— Плачут. Мать глазам не верит… Страсть как убивается.
— И отец тут?
— И отец… Отец ничего. Сидит в уголушке и молчит. Детей к родным унесли… Что ж, Степан? В своего козыря сыграем, что ли?
— Давай, — согласился кучер, почесываясь. — А ты, Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну, ступай, внучек, иди…
Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался полушёпот:
— Бью и наваливаю… — говорил дед.
— Бью и наваливаю… — повторял дворник.
Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, казалось, проговорила: «Бью и наваливаю». Когда Алешка увидел во сне барина и, испугавшись его глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед храпел и сарай не казался страшным.
Александр Амфитеатров
История одного злосчастного дня
Володя Ратомский и Виктор Арагвин играли на биллиарде. Виктор брал все партии. После каждой он морщил лоб и, скашивая глаза на кончики своих рыжих усов, говорил с презрительной досадой:
— Нет, Владимир Александрович! Что же так играть? Я вдесятеро сильнее вас; вам надо еще практиковаться мазиком. Вам и тридцати очков вперед мало.
Однако, сверх пятнадцати, условленных при начале игры, ничего не прибавлял. Володя был в проигрыше на двадцать рублей, но не огорчался; ему, только что окончившему курс гимназисту, накануне вступления в университет, было приятно сознавать, что вот — он взрослый: играет в публичном месте с офицером, тратит деньги и никому не обязан отчетом ни в деньгах, ни в своем поведении. Он бы и еще играл с удовольствием, но Виктор положил кий с решительным «баста!». Арагвин всегда играл только наверняка и почти существовал биллиардом, но не грабил своих пижонов дотла, а брал с них как раз то, сколько ему в данную минуту на что-либо требовалось. Этой своеобразной добросовестностью Виктор немало гордился, и ей он был обязан тем, что ни товарищи, ни партнеры не считали его профессиональным игроком. Теперь он сообразил, что выигранных двадцати рублей достаточно, чтобы заплатить завтра за охотничьи сапоги, заказанные Гринблату, и «смилостивился над мальчишкой».
Арагвин и Ратомский были знакомы недели две. Арагвин очень нравился Володе: поношенным, изжелто-бледным лицом, надменными голубыми глазами навыкате, продымленными рыжими усами, отрывистой речью с примесью крепких словечек, он напоминал юноше бреттёра Долохова из «Войны и мира».
— Куда же мы теперь? — спросил Арагвин, зевая, — на этих дурацких подмосковных дачах можно умереть от скуки. Три часа: до обеда еще много времени. Купаться разве пойти? а?
— Вода холодна… рано… — осторожно заметил Ратомский: он вообще боялся воды, но не хотел признаться в том откровенно, остерегаясь разойтись хоть в чем-либо со своим взрослым приятелем.
— Вздор… Мы возьмем простыни и по биноклю — у вас есть? И айда!.. Сами выкупаемся и баб наблюдать будем: ведь они — шельмы — в ста саженях от нашей купальни полощутся… Чего же вы краснеете-то?
— Я, Виктор Владимирович, я… — запинаясь пробормотал Володя, не поднимая глаз на Виктора, — я должен признаться… конечно, это странно… но я не любитель…
Он ужасно боялся, как бы Виктор не засмеялся.
— Ну, не доросли, значит, — вяло заметил Виктор. — Впрочем, теперь, наверное, купается мамаша с сестрами… неловко, действительно.