— Эта девочка заткнет за пояс даже святого Фому, — сказал Оливейра.
— При чем тут святой Фома?[64] — спросила Мага. — Это тот кретин, который ни во что не верил, пока сам не увидел?
— Да, дорогая, — сказал Оливейра и подумал, что Мага по своей сущности даст сто очков вперед любому святому. Да пребудет с ней счастье, ведь она способна верить на слово, она есть часть непрерывного течения жизни. Да пребудет с ней счастье, она-то ведь внутри комнаты, и она имела полное право на все, чего могла коснуться рукой, и на то, что жило рядом с ней: рыбы в реке, листья на дереве, облака на небе, образы в стихотворении… Рыба, лист, облако, образ — именно так, хотя…
(-84)
4
Итак, они бродили по сказочному Парижу, повинуясь знакам ночи, выбирая маршруты, которые появились на свет благодаря случайной фразе какого-нибудь клошара или освещенному окну мансарды в глубине темной улицы, целовались на скамейках на маленьких уютных площадях или рассматривали разлинованные на асфальте классики, детский ритуал, — чтобы попасть на Небеса, надо прыгать на одной ножке по квадратам, нарисованным на мощеном тротуаре. Мага рассказывала о своих подругах из Монтевидео, о своем детстве, о каком-то Ледесме, об отце. Оливейра слушал не слишком внимательно, немного сожалея о том, что ему никак не удается заинтересоваться; Монтевидео — это все равно что Буэнос-Айрес, а ему нужно было упрочить свой ненадежный разрыв с обоими городами (что там поделывает Травелер, великий бродяга, в какие великолепные переделки он ввязался после его отъезда? А как там бедная дурочка Хекрептен и кафе в центре города), поэтому он слушал без всякого удовольствия и рисовал веточкой на каменистой земле, пока Мага объясняла, почему Чемпе и Грасиэла хорошие девчонки и как ей обидно оттого, что Люсиана не пришла на пристань попрощаться, Люсиана еще тот сноб, а она терпеть не может этого в людях.
— Что ты имеешь в виду под словом «сноб»? — спросил Оливейра, несколько заинтересовавшись.
— Ну, это значит, — сказала Мага, опустив голову с видом человека, который заранее знает, что скажет глупость, — я ехала в третьем классе, но думаю, если бы я ехала во втором, Люсиана пришла бы меня проводить.
— Сроду не слыхал лучшего определения, — сказал Оливейра.
— И потом, со мной был Рокамадур, — сказала Мага.
Так Оливейра узнал о существовании Рокамадура, которого в Монтевидео скромно именовали Карлос Франсиско. Мага, по всей видимости, была не расположена подробно распространяться о происхождении Рокамадура, сказала только, что она когда-то отказалась делать аборт и что сейчас начинает об этом жалеть.
— Не то чтоб жалеть, проблема в том, как жить дальше. Мадам Ирэн мне дорого обходится, и мне нужно брать уроки пения, — а все это стоит денег.
Мага и сама толком не знала, зачем она приехала в Париж, и Оливейра подумал, что, если бы она ткнула пальцем в какие-нибудь другие турагентства, билеты и визы, ее бы с равным успехом могло занести в Сингапур или в Кейптаун; единственно важным было уехать из Монтевидео, оказаться лицом к лицу с тем, что она называла непритязательным словом «жизнь». Главным преимуществом Парижа было то, что она вполне прилично выучила французский (more Pitman)[65] и что там можно было увидеть полотна великих мастеров, посмотреть лучшие фильмы, — в общем, приобщиться к Kultur в самых известных ее формах. Оливейру умиляла нарисованная ею картина (хотя Рокамадур неприятно отрезвлял его, он и сам не знал почему), и он вспоминал своих блестящих приятельниц в Буэнос-Айресе, не способных двинуться дальше Мар-де-Платы,[66] несмотря на все их метафизические устремления глобального масштаба. А эта козявка, да еще с ребенком на руках, села в каюту третьего класса и отправилась в Париж учиться пению без копейки в кармане. Мало того, она учит его смотреть и видеть, сама не желая того, просто иногда она останавливалась посреди улицы и заглядывала в чей-нибудь подъезд, где на первый взгляд ничего не было, зато дальше зеленоватый отблеск, яркий свет, и она тихонько, чтобы не рассердить консьержку, проскальзывала во внутренний двор, в котором иногда оказывалась старинная статуя или колодец, заросший плющом, или не было ничего, только стертые камни мощеного двора, позеленевшие стены, вывеска часовщика,[67] старичок в углу, куда не заглядывает солнце, и коты, повсюду неизбежные «minouche morrongos мяу-мяу kitten kat chat cat gatto», — серые, белые, черные, пятнистые коты помоек, хозяева времени и мощенных каменной плиткой дворов, неизменные друзья Маги, которая умела чесать им животик и разговаривать с ними на их языке, бессмысленном и таинственном, договаривалась с ними о встрече точно в назначенный час, давала советы или предостерегала. Иногда Оливейра, гуляя с Магой по городу, с удивлением спрашивал себя, стоит ли вообще сердиться на нее из-за того, например, что она почти каждый раз опрокидывала стакан с пивом, а если вытаскивала из-под стола ногу, то словно специально для того, чтобы официант тут же об нее споткнулся и разразился проклятиями; ведь он все равно был счастлив, несмотря на постоянное раздражение из-за того, что она все делала не так, как нужно, что решительно не хотела замечать счетов на огромную сумму и, наоборот, приходила в восторг оттого, что за скромной цифрой 3 тянулся длинный хвост, а то еще она останавливалась посреди улицы (черный «рено» при этом тормозил на расстоянии двух метров от нее, водитель высовывался в окошко и всячески поносил ее с пикардийским акцентом), а она останавливалась, потому что, если смотреть на Пантеон[68] издалека с середины улицы, получается совсем другой вид, гораздо лучше, чем с тротуара. И так далее в том же роде.
64
*
65
По методике Питмана
*
67
*
68
*