— Прекрасный золотой век, — сказал Грегоровиус. — В Одессе мне тоже рассказывали о тех временах. Моя мать, с распущенными волосами она выглядела так романтично… На балконах выращивали ананасы, ночным горшком не пользовались, это было что-то из ряда вон. Но я как-то не вижу Орасио в эти прекрасные времена.
— Я тоже, но он, может быть, грустил бы поменьше. Сейчас ему от всего больно, даже от аспирина и то больно. Нет, правда, вчера вечером я заставила его принять аспирин, зуб у него болел. Он взял таблетку и стал ее рассматривать, будто никак не мог решиться проглотить. Он говорил мне такие странные вещи: это, мол, безобразие — применять что-то, в чем ты не разбираешься, кто-то что-то изобрел для успокоения чего-то, в чем ты тоже ничего не смыслишь… Вы же знаете, как это бывает, когда он начинает загибать невесть что.
— Вы несколько раз повторили слово «что-то», — сказал Грегоровиус. — Оно весьма неброское, но зато ясно показывает, что происходит с Орасио. Он — жертва чего-то, это очевидно.
— Что значит «чего-то»?
— Это значит испытывать неприятное ощущение: о чем бы ты ни думал, это становится сущим наказанием. Сожалею, что приходится прибегать к абстрактному, даже аллегорическому языку, но я имею в виду, что Оливейра патологически чувствителен к влиянию всего, что его окружает, к миру, в котором он живет, ко всему, что ему приходится переживать, и это еще мягко сказано. Одним словом, ему больно от всего. Вы угадали это, Люсия, и со свойственным вам прелестным простодушием готовы представить себе, что Орасио был бы счастливее в любой карманной Аркадии, придуманной какой-нибудь мадам Леони или моей одесской матерью. Вы-то сами ведь не верите во все их ананасы, я полагаю.
— И про ночные горшки тоже, — сказала Мага. — Уж очень трудно поверить.
Ги Моно угораздило проснуться именно тогда, когда Рональд и Этьен пришли к соглашению, решив послушать Джелли Ролла Мортона;[169] приоткрыв один глаз, он решил, что спина, загораживающая свет зеленых свечей, принадлежит Грегоровиусу. Он с трудом очнулся; зеленые свечи, которые видишь, лежа в постели, — картина малоприятная, дождь в окошке мансарды причудливо сплетается с образами еще не ушедшего сна, ему снилось какое-то странное место, впрочем, залитое солнцем, где Габи, совершенно голая, бросала хлебные крошки голубям, большущим, каждый величиной с утку, и абсолютно безмозглым. «Как голова болит», — подумал Ги. Его нимало не интересовал Джелли Ролл Мортон, хотя забавно было слышать, как под шум дождя в окно мансарды Джелли Ролл пел: Stood in a comer, with her feet soaked and wet…,[170] Вонг наверняка сейчас выдаст какую-нибудь теорию о реальном и поэтическом времени, но не говорил ли Вонг чего-то о том, чтобы сварить кофе? Габи кидает крошки голубям, а Вонг, вернее, голос Вонга между голыми ногами Габи в буйно цветущем саду говорит: «По рецепту казино Ментона». Очень возможно, после всего появится Вонг с полным кофейником.
Джелли Ролл сидел за роялем, негромко отбивая такт ногой за неимением лучшего ударного инструмента, Джелли Ролл пел «Мами Блюз», должно быть немного раскачиваясь, не отрывая взгляда от карниза на фоне безоблачного неба, или от мухи, которая ползает туда-сюда, или вообще от любого пятна, которое маячило перед глазами Джелли Ролла. Two-nineteen done took ту baby away…[171] Жизнь — она такая и есть, поезда, которые увозят и привозят людей, а ты стоишь на углу с мокрыми ногами, слушая механическое пианино и слыша чей-то смех сквозь освещенные окна зала, куда войти не всегда хватает денег. Two-nineteen done took ту baby away… Вот Бэбс, сколько раз она в своей жизни ездила на поезде, она любила отправляться в путешествовие, если в конце пути ее ждал какой-нибудь друг, если Рональд гладил ее бедра, нежно, как сейчас, рисуя мелодию прямо на ее коже, Two-seventeen’ll bring her back some day,[172] ясное дело, другой поезд в один прекрасный день привезет ее обратно, но кто знает, будет ли на перроне Джелли Ролл, за этим роялем, будет ли эта минута, когда он поет блюзы Мами Дедюм под шум дождя за окном парижской мансарды, час ночи, промокшие ноги и проститутка, которая мурлычет If you can’t give a dollar, gimme a lousy dime,[173] что-то похожее Бэбс говорила в Цинциннати, каждая женщина где-то когда-то говорит что-то похожее, даже на королевском ложе. Бэбс имеет смутное представление о королевском ложе, но, как бы то ни было, какая-то женщина вполне могла бы сказать — If you can’t give a million, gimmy a lousy grand,[174] у кого какие запросы, и почему рояль Джелли Ролла звучит так печально, как этот дождь, который разбудил Ги, заставил Магу расплакаться, а Вонг так и не принес кофе.