Чистота.
(Хватит. Уходи. Иди в отель, прими душ, почитай «Собор Парижской Богоматери» или «Машкульских волчиц»,[194] проспись. Экстраполяция, чего захотел.)
Чистота. Ужасное слово. «Чисто», а потом «та». Подумай над этим. Игра, которую он перенял у Бриссе.[195] Отчего же ты плачешь? А кто плачет, че?
Понять чистоту как богоявление. Damn the language.[196] Понять. Не умом, а всем существом своим. Возможность обретения рая: не может быть, чтобы мы были здесь для того, чтоб не быть, Бриссе? Человек произошел от лягушки…[197]
Blind as a bat, drunk as a butterfly, foutu, royalement foutu devant les portes que peut-être…[198] (Кусочек льда к затылку, и отправиться спать. Проблема: это Джонни Додс или Альберт Николс?[199] Додс, почти наверняка. На заметку: спросить у Рональда.) Какой-то бездарный стишок бьется в окошко мансарды: «До того, как уйти в ничто с последним ударом сердца…» Полная белиберда. The doors of perception by Aldley Huxdous. Get yourself a tini bit of mescalina brother, the rest is bliss and diarrhoea.[200] Впрочем, поговорим серьезно (да, это был Джонни Додс, бывает, что до истины доходишь окольными путями. Ударник не кто иной, как Зутти Синглтон,[201] значит, кларнет — Джонни Додс, джазология — наука, основанная на дедукции, а это запросто в четыре часа утра. Неприменима для порядочных господ и лиц духовного звания.) Поговорим серьезно, Орасио, прежде чем как-то попытаться встать на ноги и направиться на улицу, зададим себе вопрос положа руку на сердце (руку на сердце? Скорее на язык или что-то в этом роде. Топонимия, хрестоматия дешифрования в двух томах с иллю-стра-ция-ми), зададим себе вопрос, стоит ли это дело того, чтобы в него ввязываться сверху или снизу (но как здорово, как ясно я мыслю, водка припечатывает буквы, как бабочек на картон: А — это A, a rose is a rose, April is the cruellest month,[202] всему свое место, и свое место для каждой розы, а роза есть роза, есть роза…). О-ох. Beware of the Jabber-wocky my son.[203]
Орасио обо что-то споткнулся и тут ясно увидел то, что хотел увидеть. Он не знал, стоит ли ввязываться в это дело сверху или снизу, собрав все свои силы, или быть, как сейчас, несобранным, вялым, обратившись к окошку мансарды, к зеленым свечам, к Маге, похожей на печального ягненка, к Ма Рейни, которая пела Jelly Bean Blues. Лучше уж так, лучше быть несобранным и восприимчивым, впитывать как губка, любой становится губкой, если внимательно смотрит вокруг настоящими глазами. Не так уж он пьян, чтобы не чувствовать: дом его разлетелся на куски, внутри него все не на своем месте, и в то же время — точно так оно и было, чудесным образом так и было — на полу, на потолке, под кроватью, в тазу — всюду плавали звезды и частички вечности, стихи, похожие на солнце, и огромные лица женщин и котов, горевшие яростью, присущей обоим этим видам, вместе с мусором и яшмовыми пластинами, из которых был сделан его язык, переплетающий слова, как день с ночью, в жестокой битве муравьев со сколопендрами, где богохульство сосуществовало с подлинной оценкой вещей, ясность образов с худшим из жаргонов. Беспорядок торжествовал и растекался по комнатам грязными сосульками волос, остекленевшими глазами, игральными картами вразнобой, записками без подписи и обращения, а на столах остывает суп в тарелках, на полу валяются чьи-то брюки, гнилые яблоки, грязные бинты. И вдруг все это стало расти и увеличиваться в размерах, и раздалась музыка еще более чудовищная, чем бархатная тишина прибранных квартир его безукоризненных родственников, а посреди всей этой путаницы, где прошлое не способно найти даже пуговицу от рубашки, а настоящее бреется осколком стекла за неимением бритвенного лезвия, закопанного в цветочный горшок, посреди времени, которое, словно флюгер, готово закрутиться от любого ветра, человек дышит полной грудью, чувствуя, что созерцание окружающего его беспорядка и есть жизнь, до безумия наполненная, и спрашивает себя, имеет ли смысл хоть что-то из всего этого. Всякий беспорядок оправдан, если он помогает уйти от себя самого, через безумие, наверное, можно обрести рассудок, если только это не то безумие, которое выдает себя за рассудок. «Через беспорядок прийти к порядку, — подумал Оливейра. — Да, но разве есть порядок, который не казался бы еще более гнусным, ужасным и нездоровым, чем любой беспорядок? Циклон или лейкемия считаются проявлением божественного порядка, поэты называют порядком антиматерию, твердое воздушное пространство, бутоны трепетных губ, нет, надо все-таки сейчас же отправляться в постель». А Мага плачет, Ги куда-то исчез, Этьен — за спиной у Перико, а Грегоровиус, Вонг и Рональд смотрят на пластинку, которая медленно крутится, тридцать три с половиной оборота в минуту, ни больше ни меньше, на этих круговращениях, — Oscar’s blues, понятное дело, у рояля сам Оскар, тот самый Оскар Питерсон, тот самый пианист, в котором есть что-то от плюшевого тигра, тот самый пианист, печальный и толстый человек у рояля, а дождь за окном, — одно слово, литература.[204]
197
*
198
Слепой, как летучая мышь, пьяный, как мотылек
199
*
200
Врата восприятия Олдли Хаксдоса. Возьми щепотку травки, братишка, — поимеешь и кайф, и диарею
*
202
Роза есть роза, апрель — самый суровый месяц
*
*
203
О, бойся Бармаглота, сын!
* цитата из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла (пер. Д. Орловской).
204
*