— Нет, старик, это лучше получается на том берегу океана, которого ты не знаешь. С некоторых пор я не завожу романов со словами. Я употребляю их, как ты и как все, но прежде, чем надеть на себя, долго чищу щеткой.
Кревель мне не поверил, и я его понимаю. Между Магой и мной выросли целые заросли слов, и как только нас разделили несколько часов и несколько кварталов, как моя боль называется болью, а моя любовь называется любовью… Я чувствую все меньше, а вспоминаю все больше, но что есть воспоминание, как не язык чувств, словарь лиц, дней и ароматов, которые возвращаются к нам в виде глаголов и прилагательных, а те по мере приближения становятся вещью в себе, настоящим в чистом виде, заставляют нас грустить или поучают, как церковный викарий, до тех пор, пока сам не станешь этим викарием, и тогда, обернувшись назад, мы широко открываем глаза, подлинные наши черты постепенно стираются, как на старых фотографиях, и каждый из нас вдруг становится Янусом. Все это я говорю Кревелю, но на самом деле я разговариваю с Магой, сейчас, когда мы далеко друг от друга. Я говорю с ней не теми словами, которые годятся лишь для того, чтобы их не понимали, сейчас, когда уже поздно, я подбираю другие, ее слова, обернутые в то, что ей понятно и что не имеет названия, — это аура или нерв двух тел, от напряжения которых словно вспыхивает искра и золотым дождем наполняет комнату или поэтическую строку. Но разве не так мы жили, с нежностью причиняя страдания друг другу? Нет, мы жили не так, она бы хотела так жить, но я вновь и вновь устанавливал тот фальшивый порядок вещей, который только прикрывает хаос, я только делал вид, что погружаюсь в глубину жизни, а на самом деле я лишь пробовал носком ноги ее бурные воды. Бывают реки метафизические, и она плавает в них, вон как та ласточка в вышине, которая завороженно кружит над колокольней, а потом то камнем падает вниз, то вдруг взмывает ввысь. Я описываю эти реки, называю их, я хочу их, а она в них плавает. Я ищу эти реки, нахожу, любуюсь ими с моста, а она в них плавает. И даже не знает об этом, совсем как та ласточка. Ей в отличие от меня и не нужно этого знать, она может жить и в беспорядке, и никакие представления о порядке ее не сдерживают. Для нее в этом беспорядке содержится таинственный порядок, богемное существование тела и души, которое настежь открывает перед ней врата истины. Ее жизнь не более беспорядочна, чем моя, погребенного под собственными предрассудками, которые я и презираю, и почитаю. Я, приговоренный к неизменно оправдательному приговору со стороны Маги, которая судит меня, сама того не зная. Ах, как бы мне хотелось войти в твой мир и хоть одним глазком взглянуть на все так, как это видишь ты!
Напрасно. Я приговорен быть оправданным. Возвращайся домой и читай Спинозу. Мага понятия не имеет, кто такой Спиноза. Мага читает бесконечные романы русских и немецких классиков, а также Переса Гальдоса[232] и тут же все забывает. Она и не подозревает, что это она обрекла меня на чтение Спинозы. Никем не услышанный судья, потому что судят меня твои руки, то, как ты бежишь по улице, как смотришь на меня и раздеваешь меня взглядом, и то, что ты такая глупенькая, такая незадачливая и такая растяпа и неумеха, что дальше некуда. Учитывая все то, что я знаю с высоты моего горького знания, с моим прогнившим мерилом университетского образования и моей просвещенности, учитывая все это, судья. Бросайся же вниз, ласточка, разрезав, словно острыми ножницами, небо над Сен-Жермен-де-Пре, и выклюй глаза тому, кто смотрит и не видит, я приговорен без права на апелляцию, близок голубой эшафот, куда поднимут меня руки женщины, ухаживающей за ребенком, близко наказание, близок лживый порядок, при котором я в одиночестве получу сколько угодно и самодостаточности, и самопознания, и самокопания. И ко всему этому само-знанию прибавится ненужная тоска по сожалению о чем-то, например о том, чтобы здесь, внутри, прошел дождь, чтобы наконец пролился дождь и запахло бы землей и чем-то живым, да, наконец чем-то живым.
(-79)
22
Мнения были такие, что старик поскользнулся, что машина «прочесала» на красный свет, что старик хотел покончить с собой, что в Париже с каждым днем ходить все опаснее, что уличное движение чудовищное, что старик не виноват, что у машины неисправны тормоза, что старик сам проявил безрассудство и неосторожность, что жизнь дорожает с каждым днем, что в Париже деваться некуда от иностранцев, которые не соблюдают порядок на проезжей части и отнимают работу у французов.